in peace - vigilance, in war - victory, in death - sacrifice!
— Хоук. Мне страшно.
— Хоук. Мне страшно.
Иногда Мерриль говорит это – говорит тихо, шепотом, сжавшись в тугой комочек, подобравшись вся, поджимая пальчики на босых ногах. Говорит, прижавшись виском к своему посоху, обняв его, словно любимое домашнее животное, говорит почти неслышно, закрыв глаза.
И Хоук верит.
Хоук, вообще, последнее время много чему верит. Верит на слово Андерсу – и лезет в пасть к дракону и в дерьмо по колено, за этой чертовой селитрой. Верит Варрику – и идет с ним ночью в дом его полоумного брата, полный призраков и произвольно перемещающихся предметов. Верит Фенрису – и раз за разом попадает в засады работорговцев. Верит Изабелле – и… И демон бы побрал эту чертовку. Хоук не может не улыбнуться, потому что каждый раз, вспоминая, как Изабелла перешагивает труп кунари во дворце наместника, помахивая реликвией косситов, в груди разливается тепло благодарности.
У Хоук есть друзья – даже тут, даже в этом городе, даже на этой стороне Недремлющего Моря. И Хоук верит им. И не даст их в обиду – Защитница она или нет?
— Мне страшно.
Мерриль почти никогда ни о чем таком не говорит – она смеется, она плутает в Киркволле (до сих пор!), она умиляется котятам, дает себя обманывать на рынке, подолгу сидит перед элувианом и все еще свято верит, бордель называется так потому, там живут барды. Ее никто не спешит в этом разуверять – а зачем? Она не умеет пить, заворожено слушает каждую историю Варрика, сыплет вопросами, и Хоук ловит в груди маленький, теплый огонек. Ловит, сжимает рукой, закрывает глаза и клянется себе защитить Мерриль ото всего, что только может с ней случится. Уберечь. Не дать её в обиду.
Но иногда Мерриль остается одна, и ее ясные, зеленые глаза тухнут, заволакиваясь пленочкой темноты.
— Мне страшно, — шепчет Мерриль, когда Хоук заходит к ней и садится на кровать рядом. Мерриль смотрит на свои руки – как будто на них написано тонкой хитрой вязью все то, что было, есть и будет, и любой ответ – он там, ты только присмотрись.
Мерриль боится города. Боится храмовников – совсем капельку, боится быть обнаруженной, боится не успеть помочь тем, кому хочется, боится не разгадать тайну зеркала, боится – хоть и не говорит никому, даже себе – демонов, боится гнева своего клана, хотя, вроде бы, и должна уже смириться. А больше всего Мерриль боится вот такого одиночества, поэтому Хоук кладет свою руку поверх ее, а потом переплетает пальцы.
— Я буду рядом, — твердо говорит она, и Мерриль поднимает на нее свои большие, зеленые глаза. – Я всегда буду рядом.
И Мерриль улыбается ей робко.
И верит.
Хоук встает на сторону магов не потому, что идеи Андерса кажутся ей адекватными (да нет, кажутся, на самом деле, были бы они еще и высказаны в более миролюбивой форме…), не потому, что хочется позлить Мередит, и не потому, что ей жалко Орсино, и даже не потому, что в Круге у нее есть сестра (хотя Бетани совсем не заслужила быть втянутой во все это, и Хоук говорит себе, что вытащит сестру во что бы то ни стало). Хоук пообещала защищать – и она защитит, как угодно, чем угодно, и если понадобится выкосить всех храмовников в округе – она готова, пусть, хорошо. Мерриль стоит рядом и у нее глаза испуганной маленькой кошки, которую дети долго закидывали камнями, не давая подойти к миске с молоком. Мерриль стоит рядом, а у Хоук в груди горит пожар, и она никому и никогда не скажет, какое у этого пожара имя, потому что не хочет признаваться в этом даже самой себе.
Рядом жарко полыхает Церковь, огонь с ревом лижет небеса, а Хоук сжимает двумя руками тяжелый меч и думает,
я пообещала.
Да Тень вас всех дери, придурки.
Они остаются на ночевку на Рваном Берегу, потому что не успевают в Город до закрытия врат. Фенрис разводит костер и идет раскладывать пледы, Варрик чем-то шебуршит в своем мешке и начинает помешивать закипающее в котелке варево, напевая, а Хоук окидывает взглядом местность и замечает Мерриль – эльфийка сидит на уступе, свесив ноги вниз. Далеко под ними – море, и оно с ревом накидывается на скалистый свод. Мерриль смотрит на звезды, и ветер легонько трогает ее черные волосы.
— Иногда я думаю, кто стоит за тем, что мы ненавидим друг друга? – тихо спрашивает она, когда Хоук присаживается рядом.
Хоук молчит, не стараясь придумать ответ, но Мерриль он на самом деле и не нужен.
— Это не демоны, не Тень, не Боги, не даже этот людской Создатель. Почему мы позволяем самим себе делить живых существ на правильных и нет? Почему люди – это хорошо, а эльфы – это рабы? Почему магов надо в клетку, а других – на ступень выше? Почему те люди, кто забыли свои корни, могут пойти и почитать о них, а эльфы не могут?
Хоук молчит. Мерриль редко говорит такое, и еще реже она спрашивает это. Варрик бы пошутил, что болезнь Андерса заразна, но Хоук сейчас шутить не хочется.
— Прости, Хоук. Иногда я мелю чушь, да? Я не хотела, правда, прости, я… — Мерриль привычно разгоняется, начиная тараторить и сбиваться с мысли, но Хоук ловит ее за запястье и тянет к себе. Когда голова эльфийки оказывается на ее коленях, Хоук расплетает тугие косички и запускает в густые волосы пальцы, расчесывая их.
— Я не знаю. Но не эти ли самые силы заставляют нас любить? – спрашивает Хоук, а Мерриль молчит, сжимая пальцы на ее штанине.
— Мне страшно, — говорит ей Мерриль, когда Хоук подходит к ней ближе. Вокруг стонут и шепчутся выжившие маги, и Орсино ходит между ними, успокаивая их. Хмурый, сосредоточенный Фенрис рассматривает свою железную перчатку и иногда проводит ею о камень, затачивая. Варрик перебирает болты для Бьянки, Изабелла перевязывает косынку, Авелин делает пробные выпады мечом, потому что после недавнего ушиба рука слушается ее плохо. Андерс сливается со стеной – он бледен, хмур, и в нем уже так мало его самого, что Хоук спешно отводит глаза. Бетани тоже тут, и она ободряюще улыбается сестре. Старается улыбаться, а что им остается?
Мерриль смотрит на нее, и в ее глазах – вся невысказанная боль, и страх, и обида, и еще тысяча эмоций, который блекнут и уходят, когда Хоук касается тыльной стороной ладони ее щеки и ведет вниз, поглаживая татуировки.
— Я буду рядом, — шепчет она в ответ. – Всегда.
И Мерриль верит ей – как верила всегда.
— Хоук. Мне страшно.
Иногда Мерриль говорит это – говорит тихо, шепотом, сжавшись в тугой комочек, подобравшись вся, поджимая пальчики на босых ногах. Говорит, прижавшись виском к своему посоху, обняв его, словно любимое домашнее животное, говорит почти неслышно, закрыв глаза.
И Хоук верит.
Хоук, вообще, последнее время много чему верит. Верит на слово Андерсу – и лезет в пасть к дракону и в дерьмо по колено, за этой чертовой селитрой. Верит Варрику – и идет с ним ночью в дом его полоумного брата, полный призраков и произвольно перемещающихся предметов. Верит Фенрису – и раз за разом попадает в засады работорговцев. Верит Изабелле – и… И демон бы побрал эту чертовку. Хоук не может не улыбнуться, потому что каждый раз, вспоминая, как Изабелла перешагивает труп кунари во дворце наместника, помахивая реликвией косситов, в груди разливается тепло благодарности.
У Хоук есть друзья – даже тут, даже в этом городе, даже на этой стороне Недремлющего Моря. И Хоук верит им. И не даст их в обиду – Защитница она или нет?
— Мне страшно.
Мерриль почти никогда ни о чем таком не говорит – она смеется, она плутает в Киркволле (до сих пор!), она умиляется котятам, дает себя обманывать на рынке, подолгу сидит перед элувианом и все еще свято верит, бордель называется так потому, там живут барды. Ее никто не спешит в этом разуверять – а зачем? Она не умеет пить, заворожено слушает каждую историю Варрика, сыплет вопросами, и Хоук ловит в груди маленький, теплый огонек. Ловит, сжимает рукой, закрывает глаза и клянется себе защитить Мерриль ото всего, что только может с ней случится. Уберечь. Не дать её в обиду.
Но иногда Мерриль остается одна, и ее ясные, зеленые глаза тухнут, заволакиваясь пленочкой темноты.
— Мне страшно, — шепчет Мерриль, когда Хоук заходит к ней и садится на кровать рядом. Мерриль смотрит на свои руки – как будто на них написано тонкой хитрой вязью все то, что было, есть и будет, и любой ответ – он там, ты только присмотрись.
Мерриль боится города. Боится храмовников – совсем капельку, боится быть обнаруженной, боится не успеть помочь тем, кому хочется, боится не разгадать тайну зеркала, боится – хоть и не говорит никому, даже себе – демонов, боится гнева своего клана, хотя, вроде бы, и должна уже смириться. А больше всего Мерриль боится вот такого одиночества, поэтому Хоук кладет свою руку поверх ее, а потом переплетает пальцы.
— Я буду рядом, — твердо говорит она, и Мерриль поднимает на нее свои большие, зеленые глаза. – Я всегда буду рядом.
И Мерриль улыбается ей робко.
И верит.
Хоук встает на сторону магов не потому, что идеи Андерса кажутся ей адекватными (да нет, кажутся, на самом деле, были бы они еще и высказаны в более миролюбивой форме…), не потому, что хочется позлить Мередит, и не потому, что ей жалко Орсино, и даже не потому, что в Круге у нее есть сестра (хотя Бетани совсем не заслужила быть втянутой во все это, и Хоук говорит себе, что вытащит сестру во что бы то ни стало). Хоук пообещала защищать – и она защитит, как угодно, чем угодно, и если понадобится выкосить всех храмовников в округе – она готова, пусть, хорошо. Мерриль стоит рядом и у нее глаза испуганной маленькой кошки, которую дети долго закидывали камнями, не давая подойти к миске с молоком. Мерриль стоит рядом, а у Хоук в груди горит пожар, и она никому и никогда не скажет, какое у этого пожара имя, потому что не хочет признаваться в этом даже самой себе.
Рядом жарко полыхает Церковь, огонь с ревом лижет небеса, а Хоук сжимает двумя руками тяжелый меч и думает,
я пообещала.
Да Тень вас всех дери, придурки.
Они остаются на ночевку на Рваном Берегу, потому что не успевают в Город до закрытия врат. Фенрис разводит костер и идет раскладывать пледы, Варрик чем-то шебуршит в своем мешке и начинает помешивать закипающее в котелке варево, напевая, а Хоук окидывает взглядом местность и замечает Мерриль – эльфийка сидит на уступе, свесив ноги вниз. Далеко под ними – море, и оно с ревом накидывается на скалистый свод. Мерриль смотрит на звезды, и ветер легонько трогает ее черные волосы.
— Иногда я думаю, кто стоит за тем, что мы ненавидим друг друга? – тихо спрашивает она, когда Хоук присаживается рядом.
Хоук молчит, не стараясь придумать ответ, но Мерриль он на самом деле и не нужен.
— Это не демоны, не Тень, не Боги, не даже этот людской Создатель. Почему мы позволяем самим себе делить живых существ на правильных и нет? Почему люди – это хорошо, а эльфы – это рабы? Почему магов надо в клетку, а других – на ступень выше? Почему те люди, кто забыли свои корни, могут пойти и почитать о них, а эльфы не могут?
Хоук молчит. Мерриль редко говорит такое, и еще реже она спрашивает это. Варрик бы пошутил, что болезнь Андерса заразна, но Хоук сейчас шутить не хочется.
— Прости, Хоук. Иногда я мелю чушь, да? Я не хотела, правда, прости, я… — Мерриль привычно разгоняется, начиная тараторить и сбиваться с мысли, но Хоук ловит ее за запястье и тянет к себе. Когда голова эльфийки оказывается на ее коленях, Хоук расплетает тугие косички и запускает в густые волосы пальцы, расчесывая их.
— Я не знаю. Но не эти ли самые силы заставляют нас любить? – спрашивает Хоук, а Мерриль молчит, сжимая пальцы на ее штанине.
— Мне страшно, — говорит ей Мерриль, когда Хоук подходит к ней ближе. Вокруг стонут и шепчутся выжившие маги, и Орсино ходит между ними, успокаивая их. Хмурый, сосредоточенный Фенрис рассматривает свою железную перчатку и иногда проводит ею о камень, затачивая. Варрик перебирает болты для Бьянки, Изабелла перевязывает косынку, Авелин делает пробные выпады мечом, потому что после недавнего ушиба рука слушается ее плохо. Андерс сливается со стеной – он бледен, хмур, и в нем уже так мало его самого, что Хоук спешно отводит глаза. Бетани тоже тут, и она ободряюще улыбается сестре. Старается улыбаться, а что им остается?
Мерриль смотрит на нее, и в ее глазах – вся невысказанная боль, и страх, и обида, и еще тысяча эмоций, который блекнут и уходят, когда Хоук касается тыльной стороной ладони ее щеки и ведет вниз, поглаживая татуировки.
— Я буду рядом, — шепчет она в ответ. – Всегда.
И Мерриль верит ей – как верила всегда.
