in peace - vigilance, in war - victory, in death - sacrifice!
1. О Максиме (и немного - о Габриэле).Письма никогда не приходят - потому что нет адреса, куда они могли бы придти.
Максим стрижет волосы коротко, а Габриэль - отращивает, и это негласный сговор, это - смена, попытка освободиться, забыть измениться... Только не выходит. Выходит играть, но забыть - нет, никогда.
За синим-синим морем, в далекой-далекой стране... сказочки, да? Все вам сказочки. За синим морем лежит не страна чудес, а пропахший солью и гарью, родной, грязный, то помпезный, то обветшалый, чумной, светлоночный, не засыпающий, не замолкающий... Родной. А в самом его сердце бьется другое сердце, а в стенах его - еще тысячи сердец.
Обнять бы их всех, прижать к себе, закрыть от всего света спиной, и слушать, как бьются в руках, как пульсируют, маленькие огонечки.
Идиотский набор 1881 года. Шумный, говорливый, суетливый, смешной.
Смелый, самоотверженный, сплоченный.
Свой.
Родной.
И именно поэтому Максим не ломается, а просто ждет - смотрит на море и ждет. Однажды. Скоро.
Письма не приходят - но они есть, их тысячи, короткие записки на краях конспектов, длинные отчеты, личные в запечатанных конвертах. Они шуршат по всему светлоночному, в каждой тумбочке, тетрадке, столе, сумке, в руках, спрятанные между книг, забытые в библиотеке. Они все - ему и о нем.
Тысяча сердец ждет его назад.
И он вернется.
2. О Соции (и немного - о Бахте).И когда это случается, он чувствует все до мелочей - переживает вдруг, резко и необратимо. Прошивает затылок холодным, взрывается перед глазами, провисает внутри. Темные переулки, кривые реки булыжника, темная река забвения, падение в черноту.
И нет больше тяжести. Никакой и нигде - легко рукам и ногам, странно, беспечно, и плывет голова.
Это когда ты смахиваешь локтем пепельницу, а он ее ловит.
Это когда второе кресло в такси подстроено под тебя - ты знаешь.
Это когда у него нет косы, но если бы была - лежала бы, густая и тяжелая, на плече, и ты ощущаешь эту тяжесть. Честь, достоинство, отвага? Вот же они, вот, распрямляют его плечи.
Это когда он кидает тебе конверт с отчетом до того, как ты попросишь.
Это когда он наводит на тебя пистолет и стреляет, и ты веришь, и пуля пролетает над плечом и врезается, вгрызается в того, кто подобрался слишком близко.
Это когда один вдыхает, а другой выдыхает, и ниточка тянется туда-сюда, и сердце бьется, как одно.
Это когда ты слышишь его мысли даже далеко, далеко от него.
Это когда он умирает, а ты знаешь это,
и не умираешь,
и почему-то все еще не умираешь,
и не умираешь.
И вдруг понимаешь.
Что тебе с этим -
жить дальше.
3. О сложностях взаимоотношений (и немного - об уд).Ударов пришлось пережить несколько, и прямо даже подряд - то руку ей сломали (да вывихнули, и вообще, сама вывихнула, но разница-то? Больно ведь!), то по лицу въехали (потом стало ясно, что конспирация), то расстались, то она оказалась старше его на этак шесть десятков лет...
То допросы, то перестрелки, то бумажки, то крики, то кровь - шпионский роман и ни дня на то, чтобы наконец сесть и подумать.
Ну, разница в возрасте. Но это формальности.
Ну, разница в уд. Но это формальности!
Ну, в чем там еще разница? В поле? Ну так это вообще не препятствие.
Она часто меняет телефоны, но он своевременно пробивает каждый - новое служебное положение позволяет.
Она часто красит волосы, но что за чушь, как будто разные прически могут скрыть хитрые глаза.
Она порхает тут и там, ну да, уехала, как же. Так и не может избавиться от привычки, которая вдруг появилась за эти два года - гольфики и туфельки, юбочки и матроски.
Девочка.
Женщина.
Фаланга.
Красавица.
Он терпел долго, ждал официального присвоения звания, ждал правки всех бумаг, ждал назначения на пост, жетона, наплечника, табельного, ждалждалждал.
А когда наконец дождался - позвонил (седьмой по счету номер).
- Ну теперь-то вы согласитесь со мной на свидание? - что за нелепость, когда он привык звать ее на "Вы"?
Она смеется по ту сторону трубки,
и соглашается.
4. О твердости (и немного - о тактичности).С таким проблем не должно быть. Ну, в смысле - чего пиздострадать и мучиться? Нравится? Хватай, закидывай на плечо и неси это объяснять.
А он мнется, мнется. Правильный, тихий, безукоризненно вежливый, работящий, внимательный. Картинка.
Рядом с таким даже в затылке почесать - и уже кажется, что из степи приехал, чурбан неотесанный.
(Он бы загонялся на этот счет, если бы умел загоняться, но пиздострадания - удел идиотов).
- О, товарищ Завали пришел!
Завали - это прямо индокитайское имя для индокитайского принца. Принц Завали-букоридза-бей. Славный потомок шуб, трубок и цветных ниток всея РевКома.
- Завали, блять.
Можно еще в нос съездить - особо непонятливым - но он, он-то не одобряет, не одобряет ни когда в нос, ни когда ругаются. Он разговаривает языком шуршащих в библиотек словарей и обращается по имени-отчеству.
Он прямо-таки растягивает пропасть возраста между ними и стоит на той стороне - такой весь правильный, в свитере и с отглаженным воротничком.
Проблема решается просто. Пиздострадания - завалить нахуй уверенностью. Пропасть - тоже завалить, пересечь, дойти, схватить и уносить.
(И потом еще целовать).
(Чтобы словари не шуршали).
5. О свободе (и немного - о синем рассветном небе).Ты открываешь глаза, когда потолок начинает лизать предрассветная серость.
Ты не был здесь так долго, в смысле - конечно заходил, убирался, забирал что-то нужное, и уходил. Легкомысленно забывал ключи то тут, то там.
Зачем, когда дом совсем не здесь?
А теперь вот - снова есть. Есть здесь, присутствуешь. Каждой клеточкой тела сливаешься с холодным, серым, пустым пространством. Не злым, не неуютным, просто...
Тут ничего нет. Пусто и тихо.
Снаружи пусто и тихо. Внутри тоже.
Серое небо и серый потолок.
Нет ни сожалений. ни горестей, ни радости, ни любви, нет ничего - даже апатии нет, это первозданная, чистая, бесконечная пустота - в глазах и в сердце, в ушах и в мыслях, в городе и за его пределами. Это степь без травы и без ветра (и даже, наверное, без земли), это километры расстояний во все стороны, это тишина, горячая вата.
Это первое солнце над крышами Бедрограда.
Холодные ноги и холодный пол, прилипает немного, когда идешь к окну. Серое небо оказывается голубым - сейчас стало видно. Да и звуки есть, сонный шепот города, шуршание шин где-то в невидимом низу, чайка высоко-высоко. И наверное, там, дальше - шум моря, и шум травы в степи, и конский топыт, и пыль, и что-то еще.
Наверное.
Облокачиваешься на подоконник и закуриваешь.
И пустота наполняется легким дымом.
6. О дожде (и немного - о сердцах четырех).До последнего думаешь, что все это дурости, конечно дурости, кому охота поскальзываться в лужах по щиколотку, кому вообще нужны лужи, и кто их придумал - коварные, распахивают пасти, поджидают твоей легкомысленности, откусывают ногу вдруг, не по подошве, а сразу по голень. Сбиваются в кучки, разливаются морями, текут по дорогам, а с неба льет и льет, и льет бесконечно, и весь город - вода, и стекают дома, стекают мосты, стекают фонари, размазываются студенты, взъерошенные птенцы, галдящие, скачущие по траве, стекают, стекают...
Стекает по волосам, стекает по плечам - стекают руки, теплые, три пары, и свои собственные тоже путаются где-то там.
Стекают губы, по губам стекают слова - бессмысленные, несвязные, просто перехватывать друг друга, просто договаривать, слышать, чувствовать, захлебываться - в словах и в воде, с неба, с земли.
Дождь. Университет. Студенты... бегают! Давайте... танцевать! ...кружи Максима! ...нет, не... сюда, куда... ты пойдешь?
Мешается в один густой мазок, четырехголовое, четырехсердечное, многорукое, дышащее в унисон - водой, словами, теплотой.
Заливает в глаза и в уши, путаются пальцы, в горле клокочет смехом и счастьем - и хочется просто упасть на траву, пахнущую твоим городом, твоим университетом. По ней ходят твои студенты. По ней ветер растрепывает листки твоих отчетов.
Отчеты тоже стекают - Леший с ними.
Все вода.
Все внутри - сразу четыре сердца и четыре души.
Вы - одно.
Там - ваша семья.
Вы - танцуете.
И небо льет и льет, стекает и стекает, мостами-фонарями, неспящий город, неспящий Университет,
все - вода,
обнимает, уносит, закручивает, сбивает в одного.
Это - счастье.
7. О науке (и немного - об энтузиазме)....Потом, спустя вечность и еще немного, его в добровольно-принудительном порядке переводят. Вообще, правильно конечно (то есть, понятие "правильно" весьма размыто - правильнее было бы вообще галопировать из БГУ, пока не поздно), но только все уже на третьем курсе медфака, а Дима... а что - Дима? Дима подходит к работе с энтузиазмом.
Его в этом поддерживает Златовский - команда энтузиастов, третьей в команде выступает фляжка. Златовский перестал бухать по-черному, но, как он выражается, "для вдохновения" прикладываться надо.
...Это потом, это все потом - потом Медицинская гэбня, потом сыворотки от чумы, потом усовершенствование печей. Потом гениальные открытия и трехдневная щетина (опять не вылезал из лаборатории). Потом - седина, словно полосы. словно черно-еблые чайки, вьются по соленому ветру в парусах корабля Гуанако (не думать, не думать, не думать, не знать). Потом, изредка, только когда НУ ОЧЕНЬ НАДО, скучные черные подтяжки и черный галстук - если переговоры, если отчеты, если конференция или съезд.
Но чаще, конечно - канареечные носки, фиолетовые подтяжки, зеленый галстук, рубашка в лошадок.
Черные носки с конопельками порвались. Дима вырезал из них заплатку на штаны.
Это - потом.
А сейчас - третий курс медфака, взрывы в лаборантской, гогот с Леней на крышах до утра, эксперементальная дурь, хватания за голову Попельдопеля, сессии, снег, ночь, Бедроград.
Дима наконец-то дома.
8. О родных причалах (и немного - о прыгающих козликах)....И когда он впервые за много лет снова входит в лекционный кабинет, они все примолкают - несколько десятков пар глаз лупают с расходящихся веером вверх скамеек. Это сейчас глаза знакомые, а потом пойдут какие-то другие, неясные, неузнанные пока... Он никогда не боится неизвестного, он - покоритель дальних морей, грозный пират, смелый завоеватель, авантюрист в поиске открытий!
Но тут вдруг, почему, становится так тепло и хорошо, что сейчас знакомые, знакомые глаза-то лупают.
На первом ряду прилежная девочка-отличница, красивые юбочки, и с ней ее маленький улыбчивый рыцарь (белая шиншиллка! - в сердцах восклицает Ларий). Староста курса, деловито собирающий бумажки и журнал, чтобы положить ему на кафедру. Черноволосый-уже-не-кассах, слушающий каждую его лекцию с мечтательно-восторженной улыбкой, тянущий руку и засыпающий вопросами. Рядом - тень от тени его, всегда на все пуговицы, с безукоризненным узлом галстука, кобура на поясе - каким, Леший, образом, он умудряется ходить при табельном так, что его в упор не замечают?! И еще много, много их - там, все ближе к верху, рыжеволосые медики, кассахи в цветных подтяжках, экспериментаторы с кафедры когнитивки, серьезные собранные отличники юрфака, тавры, степняки, шумные, тихие, но все такие открытые, живые, свои.
У него, конечно, сегодня рубашка и даже очки - по старой памяти. Даже причесался, волосы в хвост убрал. Книги взял. Конечно, лекцию будет вести по правилам, подглядывая в книгу, объясняя-разъясняя... А потом плюнет - ноги на стол закинет, рубашку расстегнет (и в ворот приветливо выглянет тельняшка, надетая под), будет даже материться, и они будут галдеть, будут тянуть руки, будут спрашивать, глазами лупать, лупать...
Свои. Такие свои. Самые родные.
Потом, потом еще - и кабинет, старый-добрый, и Ларий с чайничком в прыгающих козликов, и чучело под потолком, и разбрасывающие бумаги Охрович и Краснокаменный, и пробегающий Попельдопель с отпечатком кофейной кружки на рукаве собственного халата... Государство в государстве, которому неведомы застенки и задвижки, государство, в котором каждый открыт каждому, где можно курить с преподавателями между пар, делиться фляжкой под партой, вплоть до кафедры, где читают лекцию, быть искренними, быть любящими, где сначала не видно табельного на поясе, а потом такое привычное и свое - эй, товарищ Лама!..
Тысячи неисхоженных морских путей, десять тысяч волн, сто тысяч капель воды морской - все дороги ведут домой.
Он - дома.
9. О шпионских романах (и немного - о хоррорах).Не то, чтобы ей не нравилось то, на что она подписалась. В смысле - ну это же она, Она с большой буквы, Главная Героиняероиня шпионского романа, и соленый ветер Порта треплет ее волосы. И она ко всему готова, на поясе у нее - табельное, в кармане - жетон 6 уровня доступа к информации, рядом - трое кровь от крови ее, думающие как одно, дышащие как одно. Безукоризненно вежливый и тихий, с длинными волосами и прячущейся в хвосте юркой косой. Второй, такой вроде бы тихий, а как улыбнется - сверкнут зубки, и вот ты уже мышка, и он прижал когтистой лапой твой хребет. И третий, старший, видавший многое, готовый ко всему, показывающий и направляющий их, но никогда не принимающий главенство, ведь главных нет, они равны, они суть одно.
И этот город - их город - будет спать спокойно, пока они стоят, плечом к плечу, и ветер Порта треплет их волосы.
И будут еще диктофоны, расследования, бумаги. Будут Повороты Сюжета и Неожиданные Драматические Моменты. Будет много диалогов - Главной Героини с другими, и других между собой.
Будут проблемы. Такие, что шпионский роман будет закрываться, тихо шурша листами, и открываться будет другая книга - какой-то жуткий, мозговыносной хоррор с элементами трэша, когда не будет время на легкомысленность, на мечтания - только бы успевать жать на нагретый курок. Спусковой курок табельного. Спусковой курок мыслей. Спусковой курок быстрых, отточенных действий.
Будет много всего - никто не отменял сессию. Никто не отменял курсовых, никто не отменял квартиры, в которой всегда чисто и все так точно расставлено, что кажется - музей. Будут тапочки, чуть-чуть великоватые, вежливый чай по вечерам, неловкие заминки (и потом, еще немного потом, когда станет понятно, что придется действовать решительно и напролом - будет, наконец, общая спальня, будут рискованные дурачества по утрам, будут все чаще - улыбки на его бледном лице).
Все это будет.
Какая бы книжка не открывалась - Главная Героиня ко всему готова и открытая, уверенная и бесбашенная улыбка не сходит с ее лица.
10. Довольно много о четырех нашествиях в мир живых и последующем объединении....Когда они встречаются в первый раз, у нее зеленые волосы и звонкий смех, бардовые платья (реки крови из глаз) и крупные украшения (гнилые наросты). Она гуляет меж людей, танцует на мостовых, она целует, и после ее поцелуя падают - дарована ли жизнь, дарована ли боль.
Он заболевает тяжело, абсолютно неизлечимо, иррационально, и ему не помогают антибиотики и противоядия, даже выведенные сыворотки, сколько бы не протыкать вену иглой, не вбрызгивать в стремительно несущуюся кровь - нет, нет, нет, никак, ничего, нет.
Она смеется над ним и гуляет рядом, и подолы ее платья задевают его слепо протянутые руки.
Она его не целует, а он все равно заболевает - заходится в груди сердце, отнимаются пальцы, бросает то в жар, то в холод.
И он ходит, ходит, ходит - ослепший, оглохший, потерянный, и всюду видит ее темно-зеленые волосы, ее белые глаза, и реки крови, реки крови, реки...
Он - созидание, она - разрушение. Он - последовательность, она - каприз. Он - спасает, она - губит.
...И потом, много позже, она наконец касается своими губами его, все еще смеясь, и вместе с ее языком в рот набивается кровь и гниль, лопнувшие язвы и гной, и ее тело, белое, мнется под его пальцами, он задевает руками раны и нарывы, гнилую плоть, она смеется, она смеется, он захлебывается под ней и ею, она смеется, у него отнимаются руки и не работает голова, она смеется...
Она уходит с рассветом двадцать четвертого числа, оглядываясь на него - он здоров, и его спасли не антибиотики.
Он пытался вылечить мир от нее.
Что ж, он вылечил - теперь все болезни, каждый ее вздох, каждый взгляд он носит в себе.
И она жрет, жрет, жрет его изнутри.
Имя ей - Чума.
...Когда они встречаются во второй раз, она поднимается ему навстречу из степных трав, в бурых одеждах, с каштановыми волосами. Она принимает его в свои объятия и утягивает вниз - нет больше экспедиции, нет исследований - есть только бескрайняя Вилонь и ее руки, тонкие, нежные, переламывающие хребет, дарящие покой, дарящие боль, гладящие по голове.
Он теряется в ней, забывает обо всем на свете, помнит только ее глаза и губы, дышит и не может надышаться, оторваться, отойти.
Она распаляет в нем огонь и греется об него, улыбается - ее улыбка не меняется, манящая, жестокая, красивая. Она водит его за кончики пальцев, и он рад бежать следом, спотыкаясь, он не может без нее, с каждым разом ему надо все больше.
Халат рвется и пачкается, он забывает есть и спать - ему ничего не нужно, только бурые степные травы и бурые юбки, и каштановые волосы, и ее шепот на ухо.
Он теряет сознание от истощения и его увозят скорым поездом в город, в больницу, и она смотрит вслед вагону до тех пор, пока он не скрывается за горизонтом.
И имя ей - Голод.
...Когда они встречаются в третий раз, земля содрогается от бурь и ударов, и волны бьются о берег, и выбрасываются киты-корабли, ломают мачты о дома и дома о мачты, стонут, бьют плавниками-парусами.
И небо рвется на части, и молнии пронзают землю, а она идет, босая, и черные ее волосы вьются по ветру, и хлопают юбки на ветру - и он узнает ее, единственную среди всех, и шагает навстречу.
У нее доспех поверх платья, и начищенные пластины сверкают в отблесках грозы, и каждое ее прикосновение - удар, и синяки цветут на теле, словно гроздья сирени, но он хороший врач и он знает, как лечить гематомы.
Она душит его в кровати, и он скребет ногтями по ее рукам, оставляя кровавые полосы, она кусается, и рот заливает кровь из языка, он тянет ее за волосы и она шипит.
Они оба знают, что у них мало времени, потому что люди, все эти люди, хорошо учатся, быстро учатся, и такое теперь не длится долго, и они вдвоем должны очень постараться, чтобы продлить этот момент - эти волны, эти молнии, эти крики и пожары за окном, и дрожащую землю, и падающие камни, и хрустящие кости.
Но она все равно уходит - снова.
И он знает, что имя ее - Война.
В последний раз он видит ее совсем недолго - она приходит поцеловать его на ночь, и белые волосы ее распадаются по простыням, сливаются, неотличимые, и губы ее нежны, и прикосновения ее забирают боль,
и он закрывает глаза, сжимая ее пальцы,
и когда она отрывается, улыбается, тянет его за собой - он делает шаг.
Имя ее - Смерть.
И теперь все только начинается.
Максим стрижет волосы коротко, а Габриэль - отращивает, и это негласный сговор, это - смена, попытка освободиться, забыть измениться... Только не выходит. Выходит играть, но забыть - нет, никогда.
За синим-синим морем, в далекой-далекой стране... сказочки, да? Все вам сказочки. За синим морем лежит не страна чудес, а пропахший солью и гарью, родной, грязный, то помпезный, то обветшалый, чумной, светлоночный, не засыпающий, не замолкающий... Родной. А в самом его сердце бьется другое сердце, а в стенах его - еще тысячи сердец.
Обнять бы их всех, прижать к себе, закрыть от всего света спиной, и слушать, как бьются в руках, как пульсируют, маленькие огонечки.
Идиотский набор 1881 года. Шумный, говорливый, суетливый, смешной.
Смелый, самоотверженный, сплоченный.
Свой.
Родной.
И именно поэтому Максим не ломается, а просто ждет - смотрит на море и ждет. Однажды. Скоро.
Письма не приходят - но они есть, их тысячи, короткие записки на краях конспектов, длинные отчеты, личные в запечатанных конвертах. Они шуршат по всему светлоночному, в каждой тумбочке, тетрадке, столе, сумке, в руках, спрятанные между книг, забытые в библиотеке. Они все - ему и о нем.
Тысяча сердец ждет его назад.
И он вернется.
2. О Соции (и немного - о Бахте).И когда это случается, он чувствует все до мелочей - переживает вдруг, резко и необратимо. Прошивает затылок холодным, взрывается перед глазами, провисает внутри. Темные переулки, кривые реки булыжника, темная река забвения, падение в черноту.
И нет больше тяжести. Никакой и нигде - легко рукам и ногам, странно, беспечно, и плывет голова.
Это когда ты смахиваешь локтем пепельницу, а он ее ловит.
Это когда второе кресло в такси подстроено под тебя - ты знаешь.
Это когда у него нет косы, но если бы была - лежала бы, густая и тяжелая, на плече, и ты ощущаешь эту тяжесть. Честь, достоинство, отвага? Вот же они, вот, распрямляют его плечи.
Это когда он кидает тебе конверт с отчетом до того, как ты попросишь.
Это когда он наводит на тебя пистолет и стреляет, и ты веришь, и пуля пролетает над плечом и врезается, вгрызается в того, кто подобрался слишком близко.
Это когда один вдыхает, а другой выдыхает, и ниточка тянется туда-сюда, и сердце бьется, как одно.
Это когда ты слышишь его мысли даже далеко, далеко от него.
Это когда он умирает, а ты знаешь это,
и не умираешь,
и почему-то все еще не умираешь,
и не умираешь.
И вдруг понимаешь.
Что тебе с этим -
жить дальше.
3. О сложностях взаимоотношений (и немного - об уд).Ударов пришлось пережить несколько, и прямо даже подряд - то руку ей сломали (да вывихнули, и вообще, сама вывихнула, но разница-то? Больно ведь!), то по лицу въехали (потом стало ясно, что конспирация), то расстались, то она оказалась старше его на этак шесть десятков лет...
То допросы, то перестрелки, то бумажки, то крики, то кровь - шпионский роман и ни дня на то, чтобы наконец сесть и подумать.
Ну, разница в возрасте. Но это формальности.
Ну, разница в уд. Но это формальности!
Ну, в чем там еще разница? В поле? Ну так это вообще не препятствие.
Она часто меняет телефоны, но он своевременно пробивает каждый - новое служебное положение позволяет.
Она часто красит волосы, но что за чушь, как будто разные прически могут скрыть хитрые глаза.
Она порхает тут и там, ну да, уехала, как же. Так и не может избавиться от привычки, которая вдруг появилась за эти два года - гольфики и туфельки, юбочки и матроски.
Девочка.
Женщина.
Фаланга.
Красавица.
Он терпел долго, ждал официального присвоения звания, ждал правки всех бумаг, ждал назначения на пост, жетона, наплечника, табельного, ждалждалждал.
А когда наконец дождался - позвонил (седьмой по счету номер).
- Ну теперь-то вы согласитесь со мной на свидание? - что за нелепость, когда он привык звать ее на "Вы"?
Она смеется по ту сторону трубки,
и соглашается.
4. О твердости (и немного - о тактичности).С таким проблем не должно быть. Ну, в смысле - чего пиздострадать и мучиться? Нравится? Хватай, закидывай на плечо и неси это объяснять.
А он мнется, мнется. Правильный, тихий, безукоризненно вежливый, работящий, внимательный. Картинка.
Рядом с таким даже в затылке почесать - и уже кажется, что из степи приехал, чурбан неотесанный.
(Он бы загонялся на этот счет, если бы умел загоняться, но пиздострадания - удел идиотов).
- О, товарищ Завали пришел!
Завали - это прямо индокитайское имя для индокитайского принца. Принц Завали-букоридза-бей. Славный потомок шуб, трубок и цветных ниток всея РевКома.
- Завали, блять.
Можно еще в нос съездить - особо непонятливым - но он, он-то не одобряет, не одобряет ни когда в нос, ни когда ругаются. Он разговаривает языком шуршащих в библиотек словарей и обращается по имени-отчеству.
Он прямо-таки растягивает пропасть возраста между ними и стоит на той стороне - такой весь правильный, в свитере и с отглаженным воротничком.
Проблема решается просто. Пиздострадания - завалить нахуй уверенностью. Пропасть - тоже завалить, пересечь, дойти, схватить и уносить.
(И потом еще целовать).
(Чтобы словари не шуршали).
5. О свободе (и немного - о синем рассветном небе).Ты открываешь глаза, когда потолок начинает лизать предрассветная серость.
Ты не был здесь так долго, в смысле - конечно заходил, убирался, забирал что-то нужное, и уходил. Легкомысленно забывал ключи то тут, то там.
Зачем, когда дом совсем не здесь?
А теперь вот - снова есть. Есть здесь, присутствуешь. Каждой клеточкой тела сливаешься с холодным, серым, пустым пространством. Не злым, не неуютным, просто...
Тут ничего нет. Пусто и тихо.
Снаружи пусто и тихо. Внутри тоже.
Серое небо и серый потолок.
Нет ни сожалений. ни горестей, ни радости, ни любви, нет ничего - даже апатии нет, это первозданная, чистая, бесконечная пустота - в глазах и в сердце, в ушах и в мыслях, в городе и за его пределами. Это степь без травы и без ветра (и даже, наверное, без земли), это километры расстояний во все стороны, это тишина, горячая вата.
Это первое солнце над крышами Бедрограда.
Холодные ноги и холодный пол, прилипает немного, когда идешь к окну. Серое небо оказывается голубым - сейчас стало видно. Да и звуки есть, сонный шепот города, шуршание шин где-то в невидимом низу, чайка высоко-высоко. И наверное, там, дальше - шум моря, и шум травы в степи, и конский топыт, и пыль, и что-то еще.
Наверное.
Облокачиваешься на подоконник и закуриваешь.
И пустота наполняется легким дымом.
6. О дожде (и немного - о сердцах четырех).До последнего думаешь, что все это дурости, конечно дурости, кому охота поскальзываться в лужах по щиколотку, кому вообще нужны лужи, и кто их придумал - коварные, распахивают пасти, поджидают твоей легкомысленности, откусывают ногу вдруг, не по подошве, а сразу по голень. Сбиваются в кучки, разливаются морями, текут по дорогам, а с неба льет и льет, и льет бесконечно, и весь город - вода, и стекают дома, стекают мосты, стекают фонари, размазываются студенты, взъерошенные птенцы, галдящие, скачущие по траве, стекают, стекают...
Стекает по волосам, стекает по плечам - стекают руки, теплые, три пары, и свои собственные тоже путаются где-то там.
Стекают губы, по губам стекают слова - бессмысленные, несвязные, просто перехватывать друг друга, просто договаривать, слышать, чувствовать, захлебываться - в словах и в воде, с неба, с земли.
Дождь. Университет. Студенты... бегают! Давайте... танцевать! ...кружи Максима! ...нет, не... сюда, куда... ты пойдешь?
Мешается в один густой мазок, четырехголовое, четырехсердечное, многорукое, дышащее в унисон - водой, словами, теплотой.
Заливает в глаза и в уши, путаются пальцы, в горле клокочет смехом и счастьем - и хочется просто упасть на траву, пахнущую твоим городом, твоим университетом. По ней ходят твои студенты. По ней ветер растрепывает листки твоих отчетов.
Отчеты тоже стекают - Леший с ними.
Все вода.
Все внутри - сразу четыре сердца и четыре души.
Вы - одно.
Там - ваша семья.
Вы - танцуете.
И небо льет и льет, стекает и стекает, мостами-фонарями, неспящий город, неспящий Университет,
все - вода,
обнимает, уносит, закручивает, сбивает в одного.
Это - счастье.
7. О науке (и немного - об энтузиазме)....Потом, спустя вечность и еще немного, его в добровольно-принудительном порядке переводят. Вообще, правильно конечно (то есть, понятие "правильно" весьма размыто - правильнее было бы вообще галопировать из БГУ, пока не поздно), но только все уже на третьем курсе медфака, а Дима... а что - Дима? Дима подходит к работе с энтузиазмом.
Его в этом поддерживает Златовский - команда энтузиастов, третьей в команде выступает фляжка. Златовский перестал бухать по-черному, но, как он выражается, "для вдохновения" прикладываться надо.
...Это потом, это все потом - потом Медицинская гэбня, потом сыворотки от чумы, потом усовершенствование печей. Потом гениальные открытия и трехдневная щетина (опять не вылезал из лаборатории). Потом - седина, словно полосы. словно черно-еблые чайки, вьются по соленому ветру в парусах корабля Гуанако (не думать, не думать, не думать, не знать). Потом, изредка, только когда НУ ОЧЕНЬ НАДО, скучные черные подтяжки и черный галстук - если переговоры, если отчеты, если конференция или съезд.
Но чаще, конечно - канареечные носки, фиолетовые подтяжки, зеленый галстук, рубашка в лошадок.
Черные носки с конопельками порвались. Дима вырезал из них заплатку на штаны.
Это - потом.
А сейчас - третий курс медфака, взрывы в лаборантской, гогот с Леней на крышах до утра, эксперементальная дурь, хватания за голову Попельдопеля, сессии, снег, ночь, Бедроград.
Дима наконец-то дома.
8. О родных причалах (и немного - о прыгающих козликах)....И когда он впервые за много лет снова входит в лекционный кабинет, они все примолкают - несколько десятков пар глаз лупают с расходящихся веером вверх скамеек. Это сейчас глаза знакомые, а потом пойдут какие-то другие, неясные, неузнанные пока... Он никогда не боится неизвестного, он - покоритель дальних морей, грозный пират, смелый завоеватель, авантюрист в поиске открытий!
Но тут вдруг, почему, становится так тепло и хорошо, что сейчас знакомые, знакомые глаза-то лупают.
На первом ряду прилежная девочка-отличница, красивые юбочки, и с ней ее маленький улыбчивый рыцарь (белая шиншиллка! - в сердцах восклицает Ларий). Староста курса, деловито собирающий бумажки и журнал, чтобы положить ему на кафедру. Черноволосый-уже-не-кассах, слушающий каждую его лекцию с мечтательно-восторженной улыбкой, тянущий руку и засыпающий вопросами. Рядом - тень от тени его, всегда на все пуговицы, с безукоризненным узлом галстука, кобура на поясе - каким, Леший, образом, он умудряется ходить при табельном так, что его в упор не замечают?! И еще много, много их - там, все ближе к верху, рыжеволосые медики, кассахи в цветных подтяжках, экспериментаторы с кафедры когнитивки, серьезные собранные отличники юрфака, тавры, степняки, шумные, тихие, но все такие открытые, живые, свои.
У него, конечно, сегодня рубашка и даже очки - по старой памяти. Даже причесался, волосы в хвост убрал. Книги взял. Конечно, лекцию будет вести по правилам, подглядывая в книгу, объясняя-разъясняя... А потом плюнет - ноги на стол закинет, рубашку расстегнет (и в ворот приветливо выглянет тельняшка, надетая под), будет даже материться, и они будут галдеть, будут тянуть руки, будут спрашивать, глазами лупать, лупать...
Свои. Такие свои. Самые родные.
Потом, потом еще - и кабинет, старый-добрый, и Ларий с чайничком в прыгающих козликов, и чучело под потолком, и разбрасывающие бумаги Охрович и Краснокаменный, и пробегающий Попельдопель с отпечатком кофейной кружки на рукаве собственного халата... Государство в государстве, которому неведомы застенки и задвижки, государство, в котором каждый открыт каждому, где можно курить с преподавателями между пар, делиться фляжкой под партой, вплоть до кафедры, где читают лекцию, быть искренними, быть любящими, где сначала не видно табельного на поясе, а потом такое привычное и свое - эй, товарищ Лама!..
Тысячи неисхоженных морских путей, десять тысяч волн, сто тысяч капель воды морской - все дороги ведут домой.
Он - дома.
9. О шпионских романах (и немного - о хоррорах).Не то, чтобы ей не нравилось то, на что она подписалась. В смысле - ну это же она, Она с большой буквы, Главная Героиняероиня шпионского романа, и соленый ветер Порта треплет ее волосы. И она ко всему готова, на поясе у нее - табельное, в кармане - жетон 6 уровня доступа к информации, рядом - трое кровь от крови ее, думающие как одно, дышащие как одно. Безукоризненно вежливый и тихий, с длинными волосами и прячущейся в хвосте юркой косой. Второй, такой вроде бы тихий, а как улыбнется - сверкнут зубки, и вот ты уже мышка, и он прижал когтистой лапой твой хребет. И третий, старший, видавший многое, готовый ко всему, показывающий и направляющий их, но никогда не принимающий главенство, ведь главных нет, они равны, они суть одно.
И этот город - их город - будет спать спокойно, пока они стоят, плечом к плечу, и ветер Порта треплет их волосы.
И будут еще диктофоны, расследования, бумаги. Будут Повороты Сюжета и Неожиданные Драматические Моменты. Будет много диалогов - Главной Героини с другими, и других между собой.
Будут проблемы. Такие, что шпионский роман будет закрываться, тихо шурша листами, и открываться будет другая книга - какой-то жуткий, мозговыносной хоррор с элементами трэша, когда не будет время на легкомысленность, на мечтания - только бы успевать жать на нагретый курок. Спусковой курок табельного. Спусковой курок мыслей. Спусковой курок быстрых, отточенных действий.
Будет много всего - никто не отменял сессию. Никто не отменял курсовых, никто не отменял квартиры, в которой всегда чисто и все так точно расставлено, что кажется - музей. Будут тапочки, чуть-чуть великоватые, вежливый чай по вечерам, неловкие заминки (и потом, еще немного потом, когда станет понятно, что придется действовать решительно и напролом - будет, наконец, общая спальня, будут рискованные дурачества по утрам, будут все чаще - улыбки на его бледном лице).
Все это будет.
Какая бы книжка не открывалась - Главная Героиня ко всему готова и открытая, уверенная и бесбашенная улыбка не сходит с ее лица.
10. Довольно много о четырех нашествиях в мир живых и последующем объединении....Когда они встречаются в первый раз, у нее зеленые волосы и звонкий смех, бардовые платья (реки крови из глаз) и крупные украшения (гнилые наросты). Она гуляет меж людей, танцует на мостовых, она целует, и после ее поцелуя падают - дарована ли жизнь, дарована ли боль.
Он заболевает тяжело, абсолютно неизлечимо, иррационально, и ему не помогают антибиотики и противоядия, даже выведенные сыворотки, сколько бы не протыкать вену иглой, не вбрызгивать в стремительно несущуюся кровь - нет, нет, нет, никак, ничего, нет.
Она смеется над ним и гуляет рядом, и подолы ее платья задевают его слепо протянутые руки.
Она его не целует, а он все равно заболевает - заходится в груди сердце, отнимаются пальцы, бросает то в жар, то в холод.
И он ходит, ходит, ходит - ослепший, оглохший, потерянный, и всюду видит ее темно-зеленые волосы, ее белые глаза, и реки крови, реки крови, реки...
Он - созидание, она - разрушение. Он - последовательность, она - каприз. Он - спасает, она - губит.
...И потом, много позже, она наконец касается своими губами его, все еще смеясь, и вместе с ее языком в рот набивается кровь и гниль, лопнувшие язвы и гной, и ее тело, белое, мнется под его пальцами, он задевает руками раны и нарывы, гнилую плоть, она смеется, она смеется, он захлебывается под ней и ею, она смеется, у него отнимаются руки и не работает голова, она смеется...
Она уходит с рассветом двадцать четвертого числа, оглядываясь на него - он здоров, и его спасли не антибиотики.
Он пытался вылечить мир от нее.
Что ж, он вылечил - теперь все болезни, каждый ее вздох, каждый взгляд он носит в себе.
И она жрет, жрет, жрет его изнутри.
Имя ей - Чума.
...Когда они встречаются во второй раз, она поднимается ему навстречу из степных трав, в бурых одеждах, с каштановыми волосами. Она принимает его в свои объятия и утягивает вниз - нет больше экспедиции, нет исследований - есть только бескрайняя Вилонь и ее руки, тонкие, нежные, переламывающие хребет, дарящие покой, дарящие боль, гладящие по голове.
Он теряется в ней, забывает обо всем на свете, помнит только ее глаза и губы, дышит и не может надышаться, оторваться, отойти.
Она распаляет в нем огонь и греется об него, улыбается - ее улыбка не меняется, манящая, жестокая, красивая. Она водит его за кончики пальцев, и он рад бежать следом, спотыкаясь, он не может без нее, с каждым разом ему надо все больше.
Халат рвется и пачкается, он забывает есть и спать - ему ничего не нужно, только бурые степные травы и бурые юбки, и каштановые волосы, и ее шепот на ухо.
Он теряет сознание от истощения и его увозят скорым поездом в город, в больницу, и она смотрит вслед вагону до тех пор, пока он не скрывается за горизонтом.
И имя ей - Голод.
...Когда они встречаются в третий раз, земля содрогается от бурь и ударов, и волны бьются о берег, и выбрасываются киты-корабли, ломают мачты о дома и дома о мачты, стонут, бьют плавниками-парусами.
И небо рвется на части, и молнии пронзают землю, а она идет, босая, и черные ее волосы вьются по ветру, и хлопают юбки на ветру - и он узнает ее, единственную среди всех, и шагает навстречу.
У нее доспех поверх платья, и начищенные пластины сверкают в отблесках грозы, и каждое ее прикосновение - удар, и синяки цветут на теле, словно гроздья сирени, но он хороший врач и он знает, как лечить гематомы.
Она душит его в кровати, и он скребет ногтями по ее рукам, оставляя кровавые полосы, она кусается, и рот заливает кровь из языка, он тянет ее за волосы и она шипит.
Они оба знают, что у них мало времени, потому что люди, все эти люди, хорошо учатся, быстро учатся, и такое теперь не длится долго, и они вдвоем должны очень постараться, чтобы продлить этот момент - эти волны, эти молнии, эти крики и пожары за окном, и дрожащую землю, и падающие камни, и хрустящие кости.
Но она все равно уходит - снова.
И он знает, что имя ее - Война.
В последний раз он видит ее совсем недолго - она приходит поцеловать его на ночь, и белые волосы ее распадаются по простыням, сливаются, неотличимые, и губы ее нежны, и прикосновения ее забирают боль,
и он закрывает глаза, сжимая ее пальцы,
и когда она отрывается, улыбается, тянет его за собой - он делает шаг.
Имя ее - Смерть.
И теперь все только начинается.
@темы: when my demons hide.