скаталась на Цетаганду, приехала размазанная!

Император умер, да здравствует Император.

Император умер, да здравствует Император.

Перестук каблуков, звон сережек, шуршание шелков и медицинских халатов: это гем-лорда и гем-леди, принцы в первом ряду и Первый Имперский Госпиталь рядом. Гем Лау елозит туда-сюда и вертит головой, но я вижу поверх его макушки: точёные фигуры аут-леди, блеск меча, тяжесть парчи. Небесную Мать и розовые волны ее накидки, не скрытые защитным полем: она говорит про то, что надо встречать перемены с открытым лицом. Ее открытое лицо прекрасно, как прекрасна и безупречна любая аут-леди, как была безупречна и красива Вио Тайра в тот краткий миг, когда она деактевировала свое защитное поле в лаборатории и я видел это через открытую дверь. Как были красивы те аут-леди, которые приходили к леди Ини утром: ее сестра, кто-то ещё... Звёздная Туманность выскочил из лаборантской, замерцали завесы, по ним прошла рябь. Вздохи, шум, мы со Стормом за секунду проворачиваемся на 180 градусов так, чтобы созерцать стену.

Но у меня хорошая память. Я хакер и военный. Мне достаточно одного взгляда, чтобы запомнить десять строчек кода. Мне нет нужды смотреть долго, чтобы и сейчас вспомнить рыжие косы сестры леди Ини и ее точеную лебединую шею.

Новый Император принимает делегации, к его ногам склоняются один за другим Созвездия Цетагандийской Империи, послы других планет, звучат поздравления, гем-генералы принимают дары.

Я смотрю на другой конец зала: там стоит она. Одна, потому что генерал Анвар за спиной Императора.

Ее окружают сатрап-губернаторы и мерцающие фигуры прислужниц Звёздных Ясель. Даже через весь зал я вижу ее серебристо-белые глаза, каждую жемчужную заколку в золотых волнах ее причёски. Шутка ли — за пятнадцать лет я выучил наизусть каждое ее кольцо, форму молочно-белых ногтей, мелкую сияющую крошку отделки рукавов ее накидок. Изгиб ее губ, как она дышит, когда поглощена работой. Каким движением расправляет складки своих зелёных и золотых платьев и как отставляет кружку.

Я знаю, как она сжимает пальцы, когда злится. О Небеса, теперь я знаю, как она смотрит, когда плачет. Как умеет касаться - прерывисто и нежно, как пойманная в ладонь птица. Какая у нее кожа рук. Лица. Разлет будто кистью нарисованных бровей. Едва заметные веснушки. Я знаю, как ощущается под ладонями изгиб ее талии, будто идеально сделанный под размер моей руки.

Я знаю, как она шепчет, когда шепот этот предназначен только одному человеку. Как улыбается в солнечном свете, когда убирает в волосы золотые цветы.

Если бы генерал Анвар сейчас посмотрел бы на меня, ему бы пришлось вызвать меня на дуэль. Но генерал Анвар занят, как заняты все в этой зале. Вообще-то происходит важнейшее событие в Империи Цетаганда, но так уж совпало, что ещё происходит важнейшее событие в моей душе за всю мою жизнь.

Потому что я вдруг понимаю кристально-четко, как никогда до, потому что никогда до не произносил это про себя вслух, не утверждал, не встречался с этим, потому что о таком было нельзя помыслить, назвать и определить. Я смотрю на Ини через всю залу, полную аутов, гемов и других цетагандийцев, и думаю:

Я люблю тебя.

Я люблю всю тебя, от кончиков пальцев, до последнего завитка волос. Люблю, как ты работаешь, как ты увлечена своими колбочками и стекляшками, в которых я ничего не понимаю. Как одинаково прекрасными находишь органы в формалине и цветы в вазах. Как ты двигаешься, как дышишь, как никогда не просишь прямо, твою хитрую улыбку, твою злость, твой срывающийся голос, твои сообщения в моем коммуникаторе. Твои прикосновения, твой запах. Всю тебя.

И я всегда говорил тебе, что умру за тебя, не задумываясь, по первому твоему даже не слову, а движению ресниц. Пойду на что угодно, чего ты захочешь. Но сейчас я понимаю ещё кое-что, отчего мне сложно дышать и пальцы сводит привычным тремором, а сердце начинает бухать в груди, затрудняя дыхание.

Я готов жить ради тебя и для тебя. Я одновременно умею и не умею этого, но я быстро учусь.

Пятнадцать лет пустоты при мысли о том, зачем я вообще живу, вдруг с щелчком исчезают, словно встаёт в пазух недостающая деталька паззла. Ничего не бессмысленно. Ничего не просто так.

Все это для неё.

Аут-леди красивы, но Ини, не-моя Ини, красивей их всех, всех женщин в обитаемом и диком Космосе, лучше каждой из них, дороже, бесценнее. Даже если у всех аут-леди в этом зале отключатся их поля, я буду смотреть только на нее.

Только на тебя. Всегда.

@темы: н е ж н о с т ь, when my demons hide., те миры.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Для Ф. <3 #Майтрейя.фм

В комнатах отделений никогда не бывает по-настоящему темно.

В комнатах отделений никогда не бывает по-настоящему темно.
Неоновая подсветка по периметру пола и потолка, которая приглушается, но не выключается до конца. Блики фонарей и проходящей по далекому куполу ряби, днем и ночью, в начале каждого часа, корректировка и обновление погодных условий. Отсветы в зеркале, беззвучно отмеряющие секунды часы, светящиеся из стены. Всполохи, шорохи, отражение в пузатом боку бутылки на тумбочке. Искра, которую ловит его качающаяся в ухе сережка.
Одеяло обычно сбивается и перекручивается где-то в ногах, влажная простыня липнет к телу, а его невыносимо длинная дурацкая челка колет глаза, потому что он низко роняет голову, почти прижимаясь лбом к ее лбу. Ей нравится смотреть в его зрачки, расширенные к золотистой радужке.
В этом нет ничего такого сокровенного, они же, в конце концов, не из Алетрис какого-нибудь, где это все возвышенно и важно. И не из Брахмачарьи, чтобы делать из этого невероятный акт на пять часов. Они вообще пришли к этому как-то цинично и прагматично, Волю, что ли, восстановить... Или это был тот день, когда Орбитальная Четверка в очередной раз закатила свою подпольную тусовку, и кто-то растворил какую-то дрянь в бутылке (Конвергенцию?), от которой потащило абсолютно всех, даже обычно более-менее сдержанного Цериса. Тогда Кайо и Илай, кажется, пошли за алкогольной заначкой за корпус, а закончили тем, что долго целовались под каким-то деревом, как малолетки, которым просто срочно нужно получить вот такой эмпирический опыт в своей жизни. Опыт оказался положительным во всех отношениях, и это естественным образом зашло дальше.
Кайо не строит иллюзий насчет основы этих отношений, но обе стороны все устраивает (во всяком случае, пока), и с некоторых пор это стало каким-то ритуалом (опасное слово в этой Академии), так почему нет.
Раздеваются они часто как-то буднично, вся стадия подготовки разложена, как лаборантская работа по инструкции. После случая под деревом Илай редко целует ее первой, но отвечает сам, если она инициирует. Это нормально, в этом жесте многовато личного, а личным делать такие вещи не стоит.
Что бесит, так это то, насколько он нежен в процессе. Бесит натурально, очень злит, потому что для кого этот вагабондский цирк и почему бы не перестать делать вид, что тебя подменили? Это какой-то ненастоящий Илай, а его вылизанная хорошая версия. Кайо такой расклад не очень устраивает, и она иногда раздраженно оставляет ему длинную царапину от ногтя на спине, перечеркивающую его татуировку. На всю спину, заползая на плечи, у него набита огромная змея (ну конечно, кто бы сомневался). Какие-то линии, треугольники, абстрактные геометрии струятся по левой руке. Ближе все к глазам, если повернуть голову, оказывается дымок и шипастая ветка на запястье.
У него даже татуировки щерятся зубами вовне, все, что угодно, лишь бы не подпустить этот мир к себе больше, чем нужно.
Мир он не подпускает, а ее почему-то да. Кайо лень копаться в потемках его башки, хоть в самые неподходящие моменты сознание и закольцовывается только в эти мысли. За что он там держится в своей жизни, с кем борется и почему ему обязательно надо идти по самому острому краю, балансируя с нахальной улыбкой, никому не давая влезать в душу, ни с кем никогда не разговаривая ни о чем, что болит? Почему надо носить эти сраные очки, отшучиваться, слушать, манипулировать, втягивать ее в сомнительные авантюры, но никогда по-настоящему не рассказывать, как далеко он уже зашел? Почему иногда он приходит к ней в отделение, молча, игнорируя ледяной взгляд Йегера, заваливается прямо в ботинках к ней на кровать, закидывает руку поперек ее живота и лежит, не шевелясь, возможно не дыша, возможно имитируя труп, потому что живые люди обычно не зарывают себя на такое дно?
Кайо ждет того дня, когда ей наконец станет наплевать, но он пока не наступает.
Пока наступают только эти чудовищно неуместные жесты. Он проводи носом по ее шее, и она тут же мстительно запускает когти в его плечи.
После секса Илай обычно садится в кровати, спиной к ней, и закуривает, и в этом жесте нет ничего от каких-то томных романных пассажей времен старой Терры. Ему просто лень надевать штаны и идти к окну, поэтому он курит так, роняя пепел в ковер и даже не заботясь по этому поводу. В полумраке кольца змеи на его спине поблескивают влажными чешуйками, и Кайо кажется, что она чуть-чуть шевелится, сытая, как будто укладывается поудобнее.
Вспыхивает огонек сигареты.
Тахир ненавидит этот запах. Он всегда его чувствует, проветривай, не проветривай — без разницы. Он чувствует его, когда приходит, и его лицо едва заметно перекашивает. Кайо знает, что не от запаха, а от того, что и кого он символизирует. Но Тахир никогда не говорит ничего вслух, держится подчеркнуто-вежливо, не роняя своего достоинства. Кайо думает, интересно, а если бы было наоборот, то что бы сделал Илай? Набил бы Алетрису лицо при всех? Наверное, нет, слишком неизящно. Или да, ведь в конце концов, Илай бывает импульсивным... Вся эта теоретизация в любом случе разбивается о самое начало мысли: никогда не будет наоборот, и Илай не будет на этом месте.
Кайо очень ждет того дня, когда ей станет все равно. Лучше бы он наступил до того дня, как Цензорат начнет вытрясать из него душу. До того, у него коротнет имплант. До того, как его увезут на принудительное перевоспитание с машинным навязыванием интроектов, потому что вскроется, сколько запрещенки он распихал по всем тайникам Академии и сколько сомнительных действий провернул с этой запрещенкой в процессе. До того, как с ноги вломится Ойкумена Лакхезис, и выяснится, что он ее генетический наследник, а еще сын Императора, и еще проект НКР, и вообще Илая нет, он андроид, которым управляет Мастер. Тысяча конспирологических теорий, и все ему подойдут.
Илай тушит сигарету в чашке с остывшим чаем, поворачивается к ней (желтые глаза в фиолетовом свете неона странно светятся), наклоняется, оперевшись на ладонь, и зачем-то целует в лоб. И начинает одеваться.
До отбоя минут семь, скоро вернутся Юлианна и Тахир. Первая будет отстраненно-доброжелательно выполнять вечерние процедуры, а второй (незаметно по его мнению) сжимать от злости зубы, заметив засосы на шее Кайо. Холодный воздух из открытого настежь окна, будет холодить босые пальцы. Подушка будет пахнуть не ее волосами.
Всю ночь ей будет снится бег по кромке черного засасывающего внутрь водоворота, бессмысленный, выматывающий, в попытке то ли выбраться самой, то ли вытянуть кого-то за спиной, то ли, то ли, то ли...
Утром она подумает, что, может день, когда ей стало все равно, настал. Но потом Илай, лохматый, с не по уставу подвернутыми рукавами кителя, пошлет ей короткую кривую ухмылку на плацу в знак приветствия на утренем построении, и все повторится.
И повторится.
И повторится.

@темы: н е ж н о с т ь, when my demons hide., те миры., Майтрейя.фм

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Майтрейя.фм и фанфики!

— Поверить не могу, что мы снова оказались в этой точке, хотя казалось бы, уже много лет были избавлены от этой необходимости!

— Поверить не могу, что мы снова оказались в этой точке, хотя казалось бы, уже много лет были избавлены от этой необходимости!
Илай отрешенно думает, что, возможно, в имперских чиновников набирают не столько за заслуги, но и по степени мерзости голоса. У этого прям образцово-бесячий, он умудряется одновременно гундосить, взвизгивать и старчески поскрипывать, хотя на вид ему ну максимум шестьдесят. Очень сухой, высокий и морщинистый, он стоит напротив директора ВэйШи, брезгливо поджав губы, и выговаривает взрослому асперу так, словно перед ним двенадцатилетняя орбитальная шпана.
В настройках купола опять какие-то неполадки, поэтому солнце жарит невыносимо, а их всех обязали застегнуться на все пуговицы мундира перед построением, потому что ну как иначе, важные шишки прилетают специально, чтобы потыкать их носом в дерьмо, надо встречать при параде. Большинство асперов в построении явно не замечает неудобств, они поглощены торжественностью момента и самобичеваниями, а вот Илаю жарко и скучно, его весь этот цирк не впечатляет и он, пользуясь тем, что стоит вторым рядом за Марселой, расстегивает воротник. Такое ощущение, что у него сейчас даже татуировка сползет с кожи, не выдержав перегрева.
Имперская шавка тем временем начинает движение вдоль шеренги преподавательского состава. Рядом с ним семенит помощник и секретарь, последний держит многофункциональный обработчик информации последней модели, который пишет сразу и картинку, и звук на 360 градусов. Отчасти и поэтому Тэцу Пандора перед построением обошла каждое отделение и внушительно мягким, но твердым голосом сказала не наделать дел.
— Пока еще ничего не понятно, — сказала она, — это может быть просто необходимым для Великих Домов жестом, чтобы показать, что Император держит ситуацию под контролем.
"О да, — подумал тогда Илай, — пиздец Император держит все под контролем, конечно".
Если половина взлетевшего на воздух леса, вместе с тренировочной площадкой, тремя ординарами на обслуживании базы и двумя первогодками — это "под контролем", страшно представить, как выглядит ситуация, вышедшая из-под контроля.
Илай зевает и переминается с ноги на ногу. Кристель рядом бросает на него быстрый жгучий взгляд голубых праведных очей. Учитывая, что это взгляд снизу-вверх, выглядит очень грозно. Илай усмехается ей краешком губ.
Господин "Император-послал-меня-чтобы-я-понудел-у-вас-под-запись" тем временем переходит от Джао-Саррис к наставнику Майявади. Вот кто умудряется даже в этой лютой жаре выглядеть так, словно только что вышагнул из душа. Белые волосы лежат идеально, поза сочетает в себе обманчивую расслабленность со скромной почтительностью и абсолютным осознованием самоценности. Илаю нравится смотреть на то, как Майявади двигается. Впрочем ладно, ему просто нравится смотреть на Индру целиком.
— Господин Индра Шри Майявади, — размеренно цедит чиновник. — Казалось бы, кто, как не вы могли бы заранее прозреть намерения курсантов и возможные исходы этих намерений!
Майявади немного склоняет голову, якобы каясь в собственной недальновидности. Этот жест у него выходит так красиво, как будто он репетировал его, как хореографию, перед зеркалом весь вечер. Илай бессовестно любуется.
— Хотя, — губы у ординара кривятся. — Возможно вы больше заняты своей прической, чем преподаванием. Мы следим за вами с того неприятного момента, произошедшего с вторым отделением курса Эр.
Илай снова переступает с ноги на ногу. Жара перестает замечаться. Он прекрасно знает такой тон голоса и такие ухмылки. Этот презрительный яд и самодовольные взгляды. На орбите себе такое могли позволить только очень, очень влиятельные люди. Все остальные довольно быстро заканчивались.
Индра не подает виду, что его как-то задевает тон общения.
— Впрочем, что еще ждать от преподавателя, которого стали слишком часто замечать с курсантами во внеучебное время. Скольким вы даете частные уроки, позвольте осведомиться? Неужели здесь столько талантливых юных дарований, которым необходимо личное наставничество в, гм, отличное от дневного время?..
Индра на секунду прикрывает глаза: абсолютно незаметный жест, едва ли вообще понятный, как жест для большиснтва вокруг. Но Илай зря что ли все это время учил словарь движений наставника Майявади? Он прекрасно понимает, что это сигнал, как сильно Индра раздражен такими вольностями. Другое дело, что Нареченный Ордена Семи Невест и первый преподаватель телепатии в Академии не может себе позволить никаких резкостей. Даже ответа, наверное, не может сейчас позволить.
— Молчите. Ну что ж, нужды отвечать нет, у нас есть записи и доклады. Мы проведем тщательнейшую проверку того, как вы выстраиваете обучение, на что или на кого делаете акцент, а также насколько ваши личные покои в этом заведении действительно ваши личные, — чиновник ухмыляется уже откровенно, и это становится последней каплей.
Ну, наставник не может ничего сказать, а Илай может. Простите, Тэцу Пандора, я честно пытался.
Марсела не сдерживает удивленного "Ой", когда Илай отодвигает ее в сторону и выходит из построения. Он пересекает плац быстрым шагом, подходит к чиновнику и хлопает того по плечу. Индра догадывается, конечно, быстрее всех, но сделать ничего не успевает. Чиновник, явно даже не понявший, что что-то идет не так, оборачивается все с тем же самодовольным выражением лица, в которое Илай с размаху впечатывает кулак. Сухонького ординара подбрасывает и прикладывает об землю, секретари испуганно шарахаются в сторону, а Илай садится рядом на корточки, "случайно" попутно придавив две фаланги на руке лежащего рефленной подошвой.
— Короче, — тихо говорит он, белозубо улыбаясь. — У вас какое-то странное насекомое на щеке сидело. Я, как верноподданный Империи, счел своим долгом скорее вас от него спасти. А то вдруг оно переносит смертельную заразу. У вас, ординаров, иммунитет так себе.
Чиновник на всякий случай не шевелится, из носа у него щедро льет кровью.
— Курсант Вебер, — тихо говорит сверху Индра, но Илай не обращает внимания, а наклоняется чуть ниже.
— У вас, ординаров, вообще очень хрупкое здоровье. Как хорошо, что вы сейчас среди альфа-асперов. Они вас в обиду не дадут. А то, знаете, мало ли...
— Курсант Вебер, — повторяет Майявади.
— Мало ли, кому и чего не того наговоришь. Я, вот, с орбиты. У нас на орбите очень следят за языком. Есть даже старая террская поговорка, "Язык мой — враг мой", знаете? Как хорошо, что это не про вас, — Илай смотрит в упор, зная, какой эффект производит вгляд его желтых глаз на неподготовленных людей. Надо отдать должное, ординар выдерживает.
— Илай, — совсем тихо говорит Индра, и в его тоне что-то такое, понятное только Илаю.
С лица Илая пропадает улыбка и он говорит почти шепотом.
— А еще хорошо, что у наставника Майявади и у меня разные взгляды на решение проблем. И я подчиняюсь наставнику, у нас же тут военная Академия, строгие порядки, иерархия. Так что, будьте аккуратнее, здоровья вам, проверьтесь потом, не успело ли странное насекомое вас укусить.
Он встает, и рядом тут же образовывается Тесса ван Рихтен. Илай не дурак, поэтому не дергается, когда ее ладонь железной хваткой ложится на плечо. Он смотрит на Индру. Тот смотрит своими магическими разноцветными глазами в ответ, но быстро переводит взгляд на Директора. Конечно, чтобы не дисркедитировать их обоих окончательно.
Но Илаю, в принципе, хватает и короткого контакта. Наставник ван Рихтен подталкивает его в спину и он идет в сторону корпусов, почти улыбаясь, оставляя позади плац, курсантов с круглыми глазами и чиновника, которому помогают подняться и отряхнуться от пыли.

@темы: when my demons hide., те миры., Майтрейя.фм

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Рейн/Эллисон для Лето <3

Самолет приземляется в Хитроу далеко заполночь, на иллюминаторе расцветают редкие крупные капли.

Самолет приземляется в Хитроу далеко заполночь, на иллюминаторе расцветают редкие крупные капли. В позднем октябре сыро и ветренно, и эта тоскливая лондонская серость пробирается даже сюда, в теплый, окутанный ароматами путешествий и Дьюти-Фри салон. Эллисон рядом потягивается, на секунду прогнувшись в спине, а потом отбрасывает волосы со лба. Мелькают кольца на пальцах и матовый черный маникюр. Она специально сделала черный. "Похоронный", — как она мрачно окрестила его в салоне.
Рейн хмыкает своим мыслям и первый встает снимать их ручные клади с полок.

Багажную ленту они ждут тошнотворно долго. Вообще, Рейн считает, что они могли бы обойтись ручными кладями, они тут на три дня, но Эллисон одарила его таким взглядом, что без слов стало понятно, что без трех пар туфель она сюда не приедет. Для него всегда была загадка, как она не терялась в своем гардеробе. Причем, он даже не занимал всю комнату, как считали многие фанаты, наоборот, был довольно компактным, но она все равно умудрялась чем-то забивать целый чемодан и потом это реально все носить, ни разу не повторяясь. Хотя смысл запрещать девушке выглядить красиво, когда она на всех обложках журналов для девочек-подростков?

На выходе из аэропорта их уже ждут, водитель сам забирает чемоданы, пока Рейн и Эллисон устраиваются на заднем сидении. Машина трогается, навигатор показывает почти два часа от аэропорта до особняка Хэтвордов, по радио бормочет какое-то английское инди, Seafret, кажется, и Рейн впадает в привычную полумедитацию, когда спать не хочется, но и сосредоточиться на какой-то одной мысли не выходит, только смотреть за окно на темные поля родной земли. Рядом слышится шорох, долетает теплая волна цветочного парфюма и на плечо опускается тяжесть чужой головы. Рейн немного думает, потом аккуратно пропускает сзади руку и обнимает Эллисон за талию, подвигая чуть ближе. Она, кажется, чуть улыбается этому.
Они это называют дурацким словом "репетировать" между собой. Когда нет камер и журналистов, потенциальных фанатов с телефонами или чего угодно еще, можно не держать лицо и не играть роль, но почему-то иногда какой-то странный порыв не душится на корню, и чтобы сгладить неловкость паузы, они говорят "Я репетирую".
Я репетирую — когда после тренировки Эллисон, проходя, убирает мокрые волосы с его лба и почему-то задерживается, улыбаясь.
Я репетирую — когда в общежитии он заходит к ней обсудить вопрос по тактике матча, а в итоге лежит головой на ее коленях и смотрит в потолок, мучительно подыскивая еще какую-то тему, которой можно зацепиться.
Я репетирую — когда она сидит на подлокотнике его кресла в комнате отдыха перед тренировкой и ее пальцы гладят тыльную сторону его ладони, лежащей на ее бедре.
Словом, одна сплошная сцена и вечная подготовка к тому, чтобы не оплошать, когда надо будет давать очередное интервью. Впрочем, это помогает, и это самое главное.

Машина паркуется на мелком гравии у главного входа, когда время неумолимо приближается к четырем утра. Пока неразговорчивый водитель выгружает их багаж, Рейн наклоняется к лицу Элли — та спит по-детски беззащитно и абсолютно крепко. Организм, привыкший все время куда-то нестись, прыгать, бегать, преодолевать часовые пояса и сдавать сессию, давно научился выжимать максимум отдыха из любого создавшегося положения. Поэтому, конечно, она не просыпается ни с первого, ни со второго раза. Только на третий сонно моргает, и в полумраке ее темно-зеленые глаза кажутся черными.

Стюарт приезжает только утром, он предупреждал, но наученная прислуга и без напоминаний встречает их по струнке, провожая в разные комнаты. Рейну почему-то не нравится, что их селят в разные крылья, но спорить бессмысленно, во всяком случае сейчас, и он желает Эллисон доброй ночи или хотя бы ее остатка и уходит первым.

Утро начинается непростительно рано, но разница в часовых поясах спасает, поэтому Рейн даже чувствует себя отдохнувшим, когда спускается на завтрак. Все уже здесь, Стюарт, неприлично бодрый для человека, который работал всю ночь, Эллисон с идеально уложенными локонами (почему-то Рейн вспоминает, что она тратит по полтора часа на мытье головы и укладку и невольно думает, спала ли она вообще) и внезапно даже Менси, которая обычно не пропускала визиты друзей, но никогда не приезжала к первому дню. И пока девочки болтают о чем-то, хихикая и ожесточенно жестикулируя, Стюарт передвигает Рейну по столу папку с будущими делами и некоторыми вопросами по партнерству с Морияма, и привычная рутина дел захлопывает пасть на этом дне.

Эллисон уезжает к своим родителям почти сразу после завтрака, на ней молочная атласная блузка, мини-юбка, черный тренч и ботфорты на стандартно невозможно высоком каблуке. Рейн выходит попрощаться и успевает поймать ее пальцы в ладонь, пока Стюарт раздает какие-то указы прислуге. Ее глаз за стеклами солнцезащитных очков не видно, но почему-то Рейн знает, как она смотрит. Поэтому не отпускает ее руку чуть дольше, чем следует для дружеского жеста.

День проходит напряженно и мучительно-долго, по каким-то вопросам они расходятся быстро, над какими-то приходится посидеть, привычно выискивая ту грань, в которой все останутся довольны исходами. Почти час суммарно Рейн проводит на телефоне, прыгая с английского на японский в разговоре, где-то его даже умудряются довести до чего-то похожего на раздражение. Легкие вопросы, правда, тоже есть, и они выглядят почти невинно — организовать товарищескую тренировку экси с английскими спортсменами, автограф-сессия, участие в шоу. Они взяли такой курс в пиар-компании, потому что капитан новых "Химер" был англичанином по крови, да и его "девушка" тоже, Менси, бывшая троянка и лисичка, переехала в Лондон, и это накладывало определенный отпечаток. Пока это работало только в плюс, фанаты писались кипятком и радовались новым пейрингам для своих фанфиков, спортсмены имели возможность выбить денек отдыха в новом городе и устроить себе кто обзорную экскурсию по пабам, кто смотр самых диких музеев.
Где-то в обед Рейн пишет Эллисон СМС-ку с вопросом, как ее дела, но она даже не читает сообщение и не заходит в сеть. Она так делает, когда у нее тренировка или макияж "дымчатая стрелка с тремя градиентами", словом, в вопросах исключительной важности и сосредоточения. Впрочем, она прекрасно знала, что разговор ее ждет не из легких. Поэтому и взяла свои лучшие ботфорты.
"Красивые женские ноги перевернули не одну страницу истории" — однажды глубокомысленно изрек Кевин на какой-то вечеринке, наблюдая как Эллисон у стойки бара заказывала коктейль, отставив левый носок чуть в сторону. Рейн тогда даже ему почему-то захотел врезать, но не врезал, а потом списал это на нечеловеческое количество алкоголя в крови.
Но сегодня Рейн сомневается, что умопромрачительные ноги Эллисон помогут ей в вопросах с родителями — разве что убежать. Но надеется на лучший исход.

Она возвращается ближе к вечеру, когда начинается дождь, и на ужин не выходит, сославшись на то, что поела у родителей. Рейн безучастно ковыряется в своей тарелке, слушая тиканье часов и поддерживая разговор о чем-то невероятно важном и максимально необязательном со Стюартом. Минутная стрелка прилипает к циферблату и отказывается шевелиться. Рейн начинает упражняться внутри своей головы в выдумывании разных поводов перенеси дела на завтра, и ни один пока не кажется достаточно хорошим, но положение вдруг спасает Менси. Она встает, что-то шепчет на ухо Стюарту и тот извиняется, поднимаясь из-за стола. Уже от двери Менси на секунду разворачивается и выразительно стреляет глазами в сторону другой двери. Рейн дожидается, пока за ними закроется дверь и тоже поднимается со своего места.

Дверь в комнату Эллисон оказывается незаперта, а сама она обнаруживается почти сразу, темным силуэтом на фоне окна. Она оборачивается на звук двери, но увидев Рейна ничего не говорит и почти сразу поворачивается обратно. В изящно отставленной руке у нее бокал как будто бы нетронутого вина. Не женщина, а картинка.
Рейн прекрасно понимает, что все расспросы будут неуместны, да и она все равно ничего не расскажет, если не захочет, поэтому просто подходит вплотную сзади, упираясь одной рукой в подоконник рядом с ее бедром, и она со вздохом откидывает голову назад, к нему на плечо. В темноте тикают часы, шумит по стеклу дождь и глухо ворочается гром где-то далеко-далеко над полями. Рейн прижимается носом к ее макушке, она пахнет новым ароматом Кристиана Диора, чуть-чуть сигаретами и красным вином.
Почему-то ему кажется, что она чего-то от него ждет, но он не знает, чего, и поэтому задает самый логичный вопрос из всех возможных:
— Сделать что-нибудь для тебя, что тебя сейчас порадует?
Эллисон молчит долго, а потом отставляет бокал в сторону и поворачивается к нему, улыбаясь той хитрющей улыбкой человека, который задумал какую-то очередную непоправимо дурацкую, но очень веселую авантюру.
— Да. Порепетируй со мной.
И первая привстает на цыпочки.

Они в принципе никогда не переступали эту черту и не позволяли себе целоваться — на камерах или где-то ещё. Это было бы слишком, а для публики достаточно и так, мимолетного касания губ к щеке, чтобы подогреть фанатов и таблоиды. И поэтому нынешняя репетиция вообще непонятно к чему, да и репетиция ли это, и вообще, что это все такое и закрыл ли он дверь... Или уже все равно, закрыл или не закрыл, уже и так понятно, что они оба влипли. Он гладит ее по спине, по выпирающим позвонкам, она пропускает руки под его пиджак, пробегая пальцами по пояснице, поцелуй затягивается сильно дольше репетиционного, она выдыхает ему в губы секунду и прижимается снова, и емко, наверное, Рейн выразил бы всю эту ситуацию, в которой они оказались как "Нам пиздец", но это если бы он сейчас мог о чем-то таком подумать. Но может и права была Скарлетт О'Хара, говоря "Я подумаю об этом завтра", может, иногда в этом и выход, подумать обо всем завтра.
Или вечером.
Или хотя бы через пять минут.
Но точно никак не прямо сейчас.

Прямо сейчас Рейн чувствует, как Эллисон хихикает в поцелуй и улыбается сам, обнимая ее крепче.
Просто жесть, ну ничему жизнь не учит, хотя казалось бы, два взрослых, умных человека... были.
Теперь они, походу, два отчаянных авантюриста.
Ну, может это и не плохо. Они же играют в экси, авантюр и азарта не избежать, в конце-то концов.

...Где-то в другом крыле Менси продолжает убеждать Стюарта в необходимости перестановки тумбочек в библиотеке прямо сейчас и неотложно, и едва заметно улыбается себе под нос.

@темы: when my demons hide., те миры.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Сашка Метелин/Василиса для Хиро <3

— Да зачем вам туда идти, ну сами посудите! Ну что это за акт такой, в самом деле, са-мо-у-бийс-твен-ный!

— Да зачем вам туда идти, ну сами посудите! Ну что это за акт такой, в самом деле, са-мо-у-бийс-твен-ный!
Хикеракли говорит весело, а лицо у него серое, понурое. Устал уже, за окном-то далеко за полночь. Но сидит, упертый, бутылку в руке сжимает, хоть и не пьет уже.
На столе догорает свеча, и пламя ее приплясывает от сквозняков, но держится, так же упрямо, как держится Хикеракли. И вновь, и вновь, на разные лады и разными словами повторяет одно и то же:
— Ну поймите же вы, для вас же пытаемся как лучше сделать, о вас думаем! Вам зачем это видеть? Зачем? Вы как спать-то будете до конца жизни?
Вот ляпнул все-таки, не зря говорят, "язык мой — враг мой".
Она, наконец поднимает на него глаза. Хикеракли в ответ не смотрит, он старательно разглядывает что-то за ее спиной, хотя там ничего нет.
Иногда казалось, что она поменялась с их первой встречи, неумолимо обросла всеми формальностями, продиктованными новым положением: высокие прически, перчатки до локтя, серьги в аккуратных ушах. И всегда, в тот момент, когда чудилось, будто перемены эти радикальные и бесповоротные, она выкидывала что-то такое, что становилось ясно - никуда ничего не пропало. Просто вежливо прикрыто по статусу, как прикрыты подолом длинного платья круглые коленки с синяками и веснушками.
Она не отвечает, но Хикеракли слышать ответ и не надо.
Не настолько еще опаскудился, чтобы не понимать, как это звучит.
У нее на пальце кольцо — Леший, как же невовремя бросаются в глаза эти детали! С рубином, небольшим, но таким темным, таким... кровавым. Под стать шейным платкам, что всегда носил главный герой их диалога.
Или монолога?
Она по-прежнему молчит. Не потому, что ей нечего сказать. Потому что, наверное, считает, что спорить — значит допускать чужую точку зрения, а она не допускает. Она уже все решила и ждет, пока Хикеракли иссякнет, пока закончатся эти пустые завитушки слов, пока перестанет дрожать пламя свечки на столе от его голоса.
Что он ей доказывает? Он серьезно сам-то в это верит?
Хикеракли вздыхает — конечно, ни капельки.
И в тот момент, когда он это признает, она будто отмирает, поддается вперед, и даже доверительно накрывает пальцами его свободную от бутылки и лежащую на столе руку. Даже через перчатки чувствуется, что кожа у нее ледяная.
— Пожалуйста, — говорит она чуть ли не первое слово за вечер.
И Хикеракли ломается.

*
Как-то не приходит в голову до последнего, что если кто поймает на горячем, то могут и рубануть каким-нибудь еще приговором. С них станется.
В теории заговора Хикеракли особо не верил, думать наперед и выдумывать себе с три короба не любил, а про то, что про это узнают (да как не узнать-то, да никак) и так понимал. Узнают потом — уже ничего не сделают. Все-таки, Революционный Комитет не мог перегнуть с реперссиями на пустом месте. Или мог?
Дверь камеры, по всем романным канонам, скрипит душераздирающе, Хикеракли морщится и невзначай выглядывает в коридор. Да нет, пусто. Стража не глупа, на приказы реагирует. Формально, конечно, одни приказы стоят выше других, но Хикеракли уверен, что Твирин из своего кабинета до утра не вылезет.
— Только недолго, — то ли утверждает, то ли просит Хикеракли, и голос лезет из горла как наждачка, скрипуче и царапуче.
Она кивает; на ней простые брюки и сапоги до колена, и волосы в тугой косе. Если б не талия, которую двумя пальцами, кажется, перехватить можно, со спины в темноте, может, и за парня бы сошла. За тавра какого.
В полумраке камеры одновременно душно и холодно, по углам течет сыростью. Конечно, отличное место для опальных графов, чтобы напоследок помучился теснотой, пооббивался о щербатые выступы комнаты, вспоминая, как жил всю жизнь в довольстве и мягкости. Хотя имеет ли все это позерство значение для того, кто столько времени провел в рядах Резервной Армии?
Волосы у него отрасли с их последней встречи. Умыть, сюртук накинуть, и сошел бы снова за графа Александра Сверславовича Метелина, того же, каким был когда-то, когда столы в кабаках переворачивал.
Он сидит у стены, на дырявом гниющем тюфяке, на плечах у него не сюртук, а какая-то серая драная мешковина, видимо, здешнее одеяло. Опущенная голова вскинулась на звук двери, и теперь он смотрит в упор, только как-то тупо, и видно же, что не понимает, не осознает, что вообще происходит. И она смотрит на него в ответ и почему-то не спешит, не подходит, но в паузе этой какая-то бесконечно растянутая обреченность. Так застывает на краю тот, кто совершенно точно уже понял, что он падает в пропасть, но есть еще эти несколько мгновений глупой борьбы с неумолимыми силами природы.
Хикеракли вдруг становится очень неудобно быть здесь и так явно влезать туда, куда ему нет места. Он делает неловкий шаг спиной назад, в дверь, и от звука этого шага она отмирает, пересекает крохотную комнату как будто в одно мгновение и падает рядом с ним.
Он медленно обнимает ее в ответ, кажется, только начав понимать, что происходит.
Хикеракли не выдерживает и выходит, и последнее, что он слышит, его сдавленное: "Василиса?.."

*
Утро наступает быстро, и Хикеракли приходится дважды постучать, прежде, чем Василиса все-таки выходит.
Назад она не оглядывается, и в спину ей будто вколотили стальной прут. Хикеракли хватает духу посмотреть Александру в глаза, и он видит, как тот ему улыбается.
Зимний поздний рассвет красит снег вокруг в синевато-серый. Хикеракли неловко набрасывает ей на плечи плащ, длинный, черный, и в этом наряде она тут же становится скорбной вестницей горя, потерянной и слишком контрастно-яркой для мира вокруг.
Хикеракли предпринимает последнюю попытку:
— Давайте я вас до дома провожу.
Она медленно оборачивается к нему. Из-за угла слышны звуки шагов утреннего обхода и Хикеракли поспешно накидывает на ее голову капюшон, скрывая под ним огненно-рыжую косу. И повторяет тверже, вдруг вспомнив эту прощальную улыбку графа, как будто тот улыбкой этой передал Хикеракли самое дорогое, вверил заботу о ней, велел приглядывать.
— Вам туда нельзя. Ну никак нельзя. Ну вы же сами понимаете, да как вам не понимать?! Ну разве граф бы сам этого хотел? Ну вы хоть о нем подумайте, каково ему будет?
И Василиса вдруг тускло улыбается, впервые за несколько дней. И берет своими ледяными руками руки Хикеракли, так, что у того мгновенно все слова заканчиваются.
— Я желаю тебе, — медленно, словно взвешивая слова, говорит она. — Никогда не узнать того, что чувствую сейчас я. Никогда.
Она отпускает его руки и убирает их под плащ, кутаясь сильнее.
— А теперь я пойду на площадь. А вы, господин Хикеракли, не ходите, не надо. Вы и так очень много для меня сделали. Сделайте теперь и для него — останьтесь ему другом. Ему их очень не хватало в жизни.
Хикеракли не находится с ответом, возможно, впервые в жизни. А она коротко улыбается ему еще раз, разворачивается, и бредет куда-то,
и зимний рассвет медленно схлопывает свою пасть у нее за спиной.

@темы: в конце все умерли. ибо так сказал Автор!, when my demons hide., те миры.

---

возвращаюсь сюда только в те дни, когда настроение на грани вскрывания.
итак. спустя пять лет я начинаю потихоньку принимать холодную и неизбежную пасть смерти.
не с собой, а с кем-то еще.

не плачьте по ушедшим, оплакивайте тех, кто остается. им с этим жить.

моя психика со смертью никак не справляется. как будто это что-то такое ненастоящее и игрушечное, а ушедшие люди просто улетели куда-то далеко и там, далеко, отдыхают, без связи. я прямо очень хорошо понимаю, как не понимаю. я в мельчайших подробностях чувствую, как моя психика просто не воспринимает факт смерти. поразительно.

вчера я шла и думала, что это все-таки так странно, пять лет назад ты смотрел на человека и подумать не мог, что ему осталось жить месяц, неделю, день. и что возможно точно так же ты смотришь на своих друзей, а им остается в этот момент месяц, неделя, день. это такой пиздец.
я реально все чаще думаю, что войду в клуб 27. не ставлю себе цели обязательно выпилиться, но это странное чувство почему-то крепнет.

тем паче надо успеть дописать элевейтор Чжонга, чтобы потом, в аппартаментах клуба 27, где нет различий в культурах и языках, при встрече ему показать. warning! i've got a black dog. пиздец, мы даже татухи набили почти одновременно, веришь ли? феноменально.

умела бы играть на пианино, даже бы заковерила. но увы...

---

когда посаны остались в сердечке, даже с учетом того, что ни разу не были сыграны.

Дом, в ктрм.
Разберусь/Зебра.

осознала, что в моем хэдканоне Зебра-таки стал музыкантом, и Ден Михайлов, сам того не зная, любезно предоставил нам свои голос и песни для закрепления этого хэдканона.

За окном проплывают смазанные бусины фонарей на рано потемневшем осеннем небе.

За окном проплывают смазанные бусины фонарей на рано потемневшем осеннем небе. Мягко шумит машина, разгоняясь по пустынной трассе, оставляя сзади город, забитые развязки, скребущие низкие облака высотки и мелькающие неоновые вывески. Адам прижимается виском к ледяному стеклу, то быстро запотевает и покрывается маленькими капельками, а шарики фонарей превращаются в огромные пятна с заблюренным ореолом. Парни на соседних сидениях о чем-то переговариваются и посмеиваются, радио бормочет что-то про погоду и похолодание, трасса сменяется дорогой, поля -- лесом. Адам закрывает глаза.
Сны почти всегда одинаковые, как будто на внутреннем телевизоре ограниченный набор каналов и они переключаются сами собой, замыкая сон в один бесконечный круг. Чаще всего снится море, то-самое-Море, и Дом-на-Море, и тот день, когда они бежали по песку так долго, что показалось, сейчас оглянешься -- а за спиной ничего нет и никогда не было, только прибрежный песок и далекий горизонт. Иногда в его снах они бегут, а потом он начинает отставать, и спина впередибегущего начинает уменьшаться, и уже не разглядеть вороное перо за ухом и капельки пота на шее. И Адам хочет закричать - но изо рта не вырывается ни звука, и тот, второй, с пером, убегает все дальше и никогда не оборачивается.
Еще снятся прохладные, пыльные, молчаливые коридоры, исписанные и изрисованные, бесконечные двери в чужие миры, лестницы и перила, ковры и фикусы в пыльных кадках -- но никогда люди. Он бродит по коридорам всю ночь, бесцельно толкает двери, меняет этажи и не находит никого, хотя, на самом деле, ему бы хватило и одного человека. Пропадают кровати, столы и стулья, пропадают ловцы снов и колокольчики над стайными, Дом покрывается пылью и зарастает плесенью, а он все ходит и ходит, оставляя цепочки следов на осыпавшейся известке.
Иногда снится самое детство, какой-то смазанной пеленой, разноцветным пятном, без лиц и имен -- только смех, голоса, шуршание фантиков, запах подгоревшего завтрака, прикосновение пушистых перьев к лицу.
И совсем редко, в такие же темные ноябрьские вечера, как этот, снится бесконечно короткий, бесконечно длинный сон: визг тормозов, женский крик, удар, осколки, осколки, осколки...
Машина вдруг тормозит, и Адам, вздрогнув, просыпается. Cтало тише, кажется, все спят, и только водитель, чертыхнувшись подрезавшей их иномарке, продолжает отстукивать по рулю ритм какой-то попсовой песенки, с перебоями льющейся из радио. За окном -- непроглядная темень, сходу даже и не скажешь, лес там или пустырь, и где начинается небо, и начинается ли оно вообще. Адам переворачивается, отлипая от окна, висок ломит от долгого лежания на холодном. Он подсовывает под голову куртку, чтобы было удобнее дремать, и смотрит в маленький кусочек лобового стекла, который видно с его места -- прыгающую под белым светом фар разделительную полосу, редкие щиты, с вспыхивающими буквами, уплывающими во мрак: "Мотель, 5 км, река такая-то, город такой-то, шоссе А27"...
Адам вздыхает и закрывает глаза. По радио голос Лиз Митчелл начинает петь "By the rivers of Babylon, there we sat down, yeah, we wept, when we remembered Zion", и эта мелодия медленно втекает в новую дрёму, и снова несется по кругу запах подгорелой каши, звон чьих-то амулетов, стук скорлупок от орешек, нанизанных на нить и подвешанных у входа, знакомые голоса, знакомые коридоры...

В семь утра они паркуются у мотеля. Адам зевает и щурится в предрассветной хмари, пытаясь прикурить, но колесико зажигалки проскакивает, выбивая только искры. Он бросает это неблагодарное дело и переминается с ноги на ногу, выдыхая облачко пара, пока ребята и тех-команда вытаскивают из багажника их минивэна бесконечные сумки с барабанной установкой и тарелками. Действо затягивается и Адам скучающе пинает носком сапога забытую кем-то банку из-под энергетика, а потом поднимает взгляд. Серые дома-расчески, безликие вывески, грязные настолько, что разобрать Стоматология это или Парикмахерская абсолютно невозможно. Этот город асбсолютно не изменился, и Адам никак не может понять, что он испытывает по этому поводу. Ему казалось, будет тяжело, но на деле ему одинаково-никак уже много лет, и даже возвращение в город самого странного взросления, какое только могло быть, ничего не меняет внутри.
Из раздумий его выдергивает голос менеджера:
-- Так, ребята, у вас есть часа три на сон, в одиннадцать завтрак, в полдень репетиция, к трем нас ждут в клубе на чек и пред-прогон. Не подведите и, -- он бросает взгляд на барабанщика, который старательно разглядывает молнию на поясной сумке, -- будьте добры быть в кондиции до вечера. Потом -- что хотите.
Адам вздыхает и, поправив ремень чехла гитары, первым толкает дверь мотеля.

Он не смотрит в окно, когда они едут днем в клуб, хотя прекрасно знает, что не увидит того, чего одновременно хочет и боится увидеть. Он читал газеты. Он знает участь серого трехэтажного здания. Да и стояло оно на окраине, не в этой части города.
Он не смотрит по сторонам, когда они входят в клуб, конечно, вероятность мала, но все же вдруг кто-то узнает, решит, что поздороваться и расспросить, как жизнь, -- это классная идея?
Он раз за разом путает набившие оскомину аккорды и злится на себя, а парни подстебывают его и предлагают вычеркнуть пару песен из сет-листа.
Время пролетает незаметно.

Хорошо, что на сцене софиты всегда так жарят глаза, что никого в толпе не видно. Играй себе и играй, вкидывай иногда ничего не значащие реплики в зал, и все будет хорошо. Им нестройно подпевают, им хлопают, все идет замечательно. Идет.
-- А эту песню я написал... -- горло по-дурацки, как в какой-то мелодраме пережимает. Адам кашляет и отпивает
минералки, а потом поливает остатками первый ряд. Девицы в экстазе визжат. -- Я написал для важного мне человека. Ну, знаете, иногда проще говорить метафорами, хуё-моё, -- зал смеется такой оригинальной шутке. -- Ну вот да. Короче.
Никогда еще он так блестяще не делал подводки. Басист рядом закатывает глаза. Адам корчит ему лицо в ответ. И почему-то все это вдруг предает каких-то сил, все эти кривляния, его идиотские красные рваные джинсы, так похожие на те, что он носил в шестнадцать, подвеска с деревянной зеброй, которую он нашел на дне рюкзака, который не разбирал со своих шестнадцати, просто перевозил туда-сюда с квартиры на квартиру как урну с прахом родственника. Все становится маленьким и постижимым. Все становится кристалльно-ясным и немного черно-белым. И он снова не сомневается по крайней мере в одной вещи.
-- Нет обещаниям, я верю, что буду с тобой. Твои возвращения стоят моих ожиданий.
Говорить песнями действительно легче, чем говорить напрямую. Правда петь он стал сильно позже Выпуска, да и никогда не знал, достигают ли они адресата. Всегда можно утешать себя иллюзией популярности, типа, если твои песни крутят по радио, может, однажды они попадут туда, куда надо. Однажды.
Толпа ревет. Адам устало улыбается и чешет заплетеленный брейдами висок. Да, верить в такую ерунду всяко легче, чем признать, что он здорово проебался. И теперь, почти десять лет спустя, на рубеже своего двадцатишести-летия, пытается исправить это самым идиотским способом из возможных.

После концерта и раздачи автографов всем желающим, Адам тихонько свинчивает через черный ход на задний двор клуба, заваленный картонными коробками и деревянными паллетами. Кто-то заботливо поставил тут баночку для окурков, и Адам курит, привалившись к стене и подрагивая от холода в тонкой толстовке, созерцая на свет буро-янтарную жидкость и то, как прихотливо в ней закручивается узор. Усталость от концерта, недосып и холод делают свое -- Адам зависает в одну точку, сигарета тлеет в руках и пепел падает на ботинки. Наконец он вздрагивает, тушит окурок и уже собирается уходить, как замечает черную фигуру шагах в двадцати от себя. Неприятное чувство закрадывается куда-то в желудок, Адам щурится, но разглядеть что-то против света фонаря невозможно. Хотя, в конце концов, это может быть какой-нибудь фанат, который очень хочет фотку в неформальной обстановке, такое уже случалось. Но сейчас на дополнительное общение просто нет сил. Адам делает неуверенный шаг в бок и, словно отвечая его движению, фигура тоже делает несколько шагов вперед, выходя в круг света, и снова останавливается, оставляя между ними вежливые пять-шесть метров. Адам смотрит на скрытое капюшоном лицо, ну конечно, все в лучших традициях ужастиков. Неловкая тишина затягивается.
-- Вы что-то хотели? -- наконец Адаму надоедает мерзнуть и он идет ва-банк.
Собеседник в ответ покачивается с пятку на носок, но не отвечает. Адам начинает раздражаться. Он обхватывает себя руками за бока, чтобы хоть немного согреться, и мотает головой на дверь.
-- Я тогда пойду. Прохладно.
-- Прохладно... -- эхом откликается собседник, а Адам замирает, подбитый, как какая-нибудь утка на излете. Ему, наверное, показалось. Точно показалось...
Но стоящий напротив стаскивает капюшон одной рукой, обнажая короткие лохматые черные пряди и чуть смуглую кожу. Он смотрит внимательно и не улыбается, и именно таким, внимательным, тихим и неулыбчивым Адам запомнил его.
-- Разб... Игорь.
-- Зебра, -- немедленно возвращает ему оговорку Игорь и делает еще один бесконечно долгий шаг. Останавливается, осматривает с ног до головы так же издевательски медленно, но Адам прекрасно знает, что Игорь такой, когда волнуется, когда нервничает на грани своих возможностей сдержаться и ничем себя не выдать. И поэтому он молчит и ждет, пока темные глаза не встретятся с его. Это оказывается гораздо сложнее, чем все те миллион раз внутри своей головы, которые он проигрывал раз за разом.
Они молчат. Адам ждал этого всю свою жизнь с тех пор, как очнулся, готовился, подбирал слова, сочинял бесконечные песни, и, как это водится обычно, в момент икс остался ни с чем -- со свистящей пустотой в голове и бешено колотящимся сердцем.
-- Классно поешь, -- наконец, прищурившись, говорит Игорь. Адам кисло улыбается. -- Только лирика неожиданная. Я ждал чего-то в духе Крысятника. Ну там, знаешь, унылые два аккорда на басу и заунывные слова типа "Густой супчик плещется в тарелочке, я развешиваю чужие лифчики на веточках".
-- Мой менеджер откладывает подобные шедевры, чтобы потом выпустить платиновую подборку хитов. Не переживай, ты их услышишь, -- Адам улыбается искренней и чувствует, как даже на промозглом ноябрьском ветру становится теплее. Игорь вдруг тоже улыбается краешком губ, все также неотрывно глядя на него, и это буквально швыряет Адама еще на два шага вперед и еще на двадцать градусов по нисходящей в плане неуправляемости речи. -- Слушай, я...
Игорь вскидывает руку, останавливая не начавшийся поток откровенний. Потом вдруг хмыкает, и Адаму на одну секунду кажется, что он рассмеется или обнимет его, или и то, и другое сразу. Разумеется, этого не происходит.
-- Избавь меня от исповеди. Я все еще очень зол на тебя, и для меня сюрприз, что я не просто пришел-таки на твой концерт, но даже нашел, в какой из подворотен черный ход. Давай не будем портить торжественное чудо момента. Мне вполне хватило твоего сет-листа.
Адам признает, что у Игоря есть на это все право и замолкает. Тот садится на перевернутый паллет и закуривает, и Адаму ничего не остается, как сесть рядом. Снова становится холодно, начинают стучать зубы, но когда на одной чаше весов пневмония, а на другой -- цель последних семи лет жизни, за выбором дело особо не стоит.
Так они и сидят до тех пор, пока на задний двор с грохотом и лязгом не вываливаются его дражайшие коллеги и тех-команда. Изрядно набравшийся барабанщик висит на басисте, кто-то мерзко ржет и Адам морщится, закрывая глаза. Игорь рядом посмеивается.
-- Потрясающий кастинг на Крысятник. Вон тот даже немножко похож на Викинга, -- прежде, чем Адам успевает ответить, он встает, отряхивает штаны, а затем сует ему что-то в руку. -- На, держи. Не ужрись сегодня в усмерть. Рад был повидать.
И, развернувшись, испаряется с такой скоростью, что Адам начинает всерьез сомневаться в своем душевном здоровье. Только оставшийся клочок бумаги, при ближайшем рассмотрении оказавшийся адресом, милостиво намекает, что кукуха пока на месте.
Сзади кто-то окликает, но Адам безотрывно пялится в едва различимую в темноте спину удаляющегося Игоря -- прямо как в одном из своих повторяющихся снов, а потом выдыхает и убирает адрес в карман толстовки. Руки трясутся как у алкоголика в завязке, но пить сейчас хочется меньше всего. Он поднимается с деревянной перегородки и, не ответив на второй окрик, скрывается за дверью клуба. Он просто не в состоянии больше сегодня испытывать эмоции и думать, так что если он прямо сейчас где-то не сядет, то все, гроб, гроб, кладбище, это точно.

Через два дня Адам стоит и сверлит тяжелым взглядом дверь, и задается закономерными вопросами о степени своего интеллекта, шекспировскими быть-или-не-быть, и прочей чепухой. Это так в духе его-шестнадцатилетнего, сначала сделать, потом подумать. Подумать, что Игоря может не быть дома. Что он живет не один. Что еще что-нибудь "что", что угодно.
Что это адрес какой-нибудь дурки, хитро замаскированной под квартиру в старой пятиэтажке. В таком случае точно надо поскорее звонить.
Задеревеневший палец втыкается в кнопку, Адам отстраненно слушает трель по ту сторону двери, собачий лай, чьи-то шаги. Проходит вечность и еще немного, дверь медленно раскрывается. Адам смотрит на Игоря в огромной домашней футболке с Капитаном Америка, а Игорь смотрит на него, а потом протягивает руку и за запястье отводит его руку от звонка. Трель замолкает.
-- Я думал, у тебя гастроли.
-- Я тоже так думал, -- Адам растерянно гладит огромного пса, радостно тыкающегося мокрым носом ему в ладонь. -- Но я заболел. Два последних города перенесли, -- словно в подтверждение своих слов, он шмыгает носом. -- Я... решил задержаться.
-- Как мило, -- ровным безэмоциональным голосом отвечает Игорь. -- Ты заразный? Ты пришел на меня покашлять?
-- Я пришел у тебя пожить, -- не успев испугаться своей наглости, сообщает Адам, рассматривая носы своих кроссовок.
Повисает тишина, в которой слышно, как диктор по телеку где-то в глубине комнаты рассказывает про взрыв на северо-западе Москвы. Пес радостно пыхтит и убегает по коридору, видимо, его это интересует больше, чем неловкая сцена на пороге его дома.
Адам поднимает глаза. Он не знает, что еще говорить. Он и так весь на ладони со своими "Возвращайся отравой, потускневшими травами, возвращайся в словах и без слов", с предательски дрожащими плечами и нервно сжимающими ремень гитарного чехла пальцами. Сейчас все слова, все миллиард извинений, заверений и обещаний будут пустыми.
Игорь смотрит на него, а потом пожимает плечами и отступает от входа, приглашающе махнув внутрь.
-- Тапки вон. Гитару в шкаф убери, пес жрет все, что плохо лежит, -- он оборачивается через плечо и вдруг широко улыбается. -- Положу тебя спать на матрасе на кухню. Тогда он и тебя сожрет.
Адам, еще не веря в то, что происходит, слабо улыбается в ответ и делает шаг вперед. Игорь тянется через него, чтобы закрыть дверь и, щелкнув замком, так и остается -- близко-близко в полумраке коридора. Адам не шевелится и слушает, как где-то рядом так же бешенно бухает чужое сердце.
А потом Игорь его обнимает.

Не прощает пока, наверное, но это пока и неважно. Адам сжимает футболку у него на спине и закрывает глаза.

@темы: when my demons hide.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

ну надо же, мы едем в отпуск!

в смысле, не работать на море, не учиться на море, не совмещать танцы и море, а просто в отпуск, ОТПУСК!
я, конечно, звучу как зажравшаяся скотина: в этом году дважды была на море, один раз в лукхари загранице, солнечные ванны принимала, учебу классную учила и обучалась, и мне еще отпуска подавай

но мне не стыдно, я вообще в таком шоке, что половину чемодана не занимает танц форма и что можно взять с собой юбку, что уууух!

полна надежд и радости. будем праздновать вторую годовщину, кутить, веселиться и кататься на корабликах!

аааа отпуск, Будапешт, ура ура ура!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

мне очень нужно время наедине и я надеюсь, что ближайшие две недели станут этим временем - когда можно посвящать себя движению, не думать, не преподавать, а быть в себе, уделять все время себе, думать о своем и не испытывать при этом угрызений совести. время с собой - бесценно.

последнее время всерьез задумываюсь о психологе, но наверное об этом стоит подумать, когда вернусь, а там уже яснее будет, насколько оно надо. очень странно справиться кое-как, но самостоятельно, с депрессией, и не справиться с этим, но камон, психология такая непостижимая.

дзен-пирамидка в Греции вместо успокоения ознаменовала собой Темную Башню - вроде ушла от нее, а вроде вот снова воткнулась. сижу, смотрю на нее снова, она смотрит на меня. как и все эти годы.

а ведь вроде такая "ну все, пронесло", но хренушки там.

в общем, я повторяюсь.

развлекаюсь тем, что придумала кабинетку и может даже ее поставлю, уж больно прельщает идея подобных айнанэ. а вообще, можно поставить кабинетку в аквапарке. вот это размах, вот это зрелища.

---

нашла тут зарисовочку по Корпусам, всплакнула, пусть будет.

Сохви ничего не помнит.
Она лежит уже неделю в медчасти, у нее перевязаны голова, руки и ноги. Кажется, рассечена бровь, она не уверена, медсестры с ней почти не разговаривают, а те редкие фразы, которые они роняют, противоречат друг другу: "Рассечена бровь", "Ничего серьезного", "Шрам навсегда останется", "Полголовы сбрили, чтобы швы наложить", "Всего лишь сотрясение"...
Сохви все равно: она лежит, одурманенная наркотически-таблеточным опьянением и созерцает потолок. Иногда приходит Ганна, остается, пока не выгонят. Заходил Лион, что-то жарко шептал на ухо, когда начал трясти -- медсестры его вывели. Да и все.
Сохви ничего не помнит про ту неделю, которую она провела за Стеной. Она даже не уверена, что это было на самом деле. Наверное, она спала, и ей приснился этот сон: про длинные белые коридоры, про какие-то гудки и шум, про солнечные зайчики на полу и место, где много стекла, белых простыней и один и тот же человек повторяет, как мантру "Она сейчас заснет, она сейчас заснет, она сейчасзаснетсейасзаснет..."
Она ничего не хочет. Только спать. Она проведет всю жизнь между там и тут -- не спящая, не бодрствующая.

Йоан помнит все.
Неделю, когда он регулярно ошибался в подсчетах на одного кадета и думал, что что-то перепутал, хотя он не путал ничего. Неделю, когда по привычке ждал увидеть в девичьем крыле двух, но видел одну. Неделю, когда один стул все время пустовал и всегда кому-то не хватало пары. Неделю страшной нервотрепки: успеваемость падала, дежурства распределялись неравномерно, постоянно нужно было как-то затыкать эту дырку...
...постоянно с удивлением ловить себя на мыслях о том, что ему чего-то не хватает. И привычно встряхивать головой, сосредотачиваясь на другом.

Через две недели все идет как обычно. Сохви иногда пошатывается от слабости, но все равно, упрямо стиснув зубы, лезет делать все со всеми. Несколько раз падает, расшибая коленки, на горках.
Один раз Йоан оказывается рядом и, не успев подумать, подает ей руку.
Его обжигает злой взгляд зеленых глаз и она поднимается сама и снова ползет вперед, упрямая как всегда.
Он жмет плечами. Ему все равно, наверное.

@темы: те миры.